– А то самое, – свистящим голосом ответил
неузнаваемый Лев Николаевич и повертел пальцем у виска. – Ты, приятель, того,
кукарекнулся. Ну и идиотская же у тебя физиономия!
Матвей Бенционович испуганно отшатнулся, а Лев
Николаевич, правая щека которого дергалась мелким тиком, ощерил замечательно
белые зубы и трижды торжествующе прокричал:
– Идиот! Идиот! Идиот!
Лишь теперь, самым уголком стремительно
угасающего сознания, Бердичевский понял, что он, действительно, сошел с ума,
причем не только что, в избушке, а раньше, много раньше. Явь и реальность
перемешались в его больной голове, так что теперь уже не разберешь, что из
событий этого чудовищного дня произошло на самом деле, а что было бредом
заплутавшего рассудка.
Втянув голову в плечи и приволакивая ногу,
безумный чиновник побежал по лунной дороге, куда глядели глаза, и всё
приговаривал:
– Верую, Господи, верую!
Часть вторая
Богомолье Г-жи Лисицыной
Дворянка Московской губернии
Надо же так случиться, чтоб прямо перед тем,
как прийти второму письму от доктора Коровина, в самый предшествующий вечер,
между архиереем и сестрой Пелагией произошел разговор о мужчинах и женщинах. То
есть, на эту тему владыка и его духовная дочь спорили частенько, но на сей раз,
как нарочно, столкнулись именно по предмету силы и слабости. Пелагия
доказывала, что “слабым полом” женщин нарекли зря, неправда это, разве что в смысле
крепости мышц, да и то не всех и не всегда. Увлекшись, монахиня даже предложила
епископу сбегать или сплавать наперегонки – посмотреть, кто быстрее, однако тут
же опомнилась и попросила прощения. Митрофаний, впрочем, нисколько не
рассердился, а засмеялся.
– Хорошо бы мы с тобой смотрелись, – стал
описывать преосвященный. – Несемся сломя голову по Большой Дворянской: рясы
подобрали, ногами сверкаем, у меня борода по ветру веником, у тебя патлы рыжие
полощутся. Народ смотрит, крестится, а нам хоть бы что – добежали до реки,
бултых с обрыва – и саженками, саженками.
Посмеялась и Пелагия, однако от темы не
отступилась.
– Нет сильного пола и нет слабого. Каждая из
половин человечества в чем-то сильна, а в чем-то слаба. В логике, конечно,
изощренней мужчины, от этого и большая способность к точным наукам, но здесь же
и недостаток. Вы, мужчины, норовите всё под гимназическую геометрию подогнать
и, что у вас в правильные фигуры да прямые углы не всовывается, от того вы
отмахиваетесь и потому часто главное упускаете. И еще вы путаники, вечно
понастроите турусов на колесах, где не надо бы, да сами под эти колеса и
угодите. Еще гордость вам мешает, больше всего вы страшитесь в смешное или
унизительное положение попасть. А женщинам это все равно, мы хорошо знаем, что
страх этот глупый и ребяческий. Нас в неважном сбить и запутать легче, зато в
главном, истинно значительном, никакой логикой не собьешь.
– Ты к чему это все говоришь? – усмехнулся
Митрофаний. – Зачем вся твоя филиппика? Что мужчины глупы и надобно власть над
обществом у них отобрать, вам передать?
Монахиня ткнула пальцем в очки, съехавшие от
запальчивости на кончик носа.
– Нет, владыко, вы совсем меня не слушаете!
Оба пола по-своему умные и глупые, сильные и слабые. Но в разном! В том и
величие замысла Божия, в том и смысл любви, брака, чтоб каждый свое слабое
подкреплял тем сильным, что есть в супруге.
Однако говорить серьезно епископ нынче был не
настроен. Изобразил удивление:
– Замуж, что ли, собралась?
– Я не про себя говорю. У меня иной Жених
есть, который меня лучше всякого мужчины укрепляет. Я про то, что напрасно вы,
отче, в серьезных делах только на мужской ум полагаетесь, а про женскую силу и
про мужскую слабость забываете.
Митрофаний слушал да посмеивался в усы, и это
распаляло Пелагию еще больше.
– Хуже всего эта ваша снисходительная
усмешечка! – наконец взорвалась она. – Это в вас от мужского высокомерия,
монаху вовсе не уместного! Не вам ли сказано: “Нет мужеского пола, ни женского,
ибо все вы одно во Христе Иисусе”?
– Знаю, отчего ты мне проповеди читаешь,
отчего бесишься, – ответил на это проницательный пастырь. – Обижена, что я в
Новый Арарат не тебя послал. И к Матвею ревнуешь. Ну как он всё размотает без
участия твоей рыжей головы? А Матвей беспременно размотает, потому что
осторожен, проницателен и логичен. – Здесь Митрофаний улыбаться перестал и
сказал уже без шутливости. – Я ли тебя не ценю? Я ли не знаю, как ты сметлива,
тонка чутьем, угадлива на людей? Но, сама знаешь, нельзя чернице в Арарат.
Монастырский устав воспрещает.
– Вы это говорили уже, и я при Бердичевском
препираться не стала. Сестре Пелагии, конечно, нельзя. А Полине Андреевне Лисицыной
очень даже возможно.
– Даже не думай! – построжел преосвященный. –
Хватит! Погрешили, погневили Бога, пора и честь знать. Каюсь, сам я виноват,
что благословлял тебя на такое непотребство – во имя установления истины и
торжества справедливости. Весь грех на себя брал. И если б в Синоде про шалости
эти узнали, прогнали б меня с кафедры взашей, а возможно, и сана бы лишили. Но
зарок я дал не из опасения за свою епископскую мантию, а из страха за тебя.
Забыла, как в последний раз чуть жизни через лицедейство это не лишилась? Всё, не
будет больше никакой Лисицыной, и слушать не желаю!
Долго еще препирались из-за этой самой
таинственной Лисицыной, друг друга не убедили и разошлись каждый при своем
мнении.
А наутро почта доставила преосвященному письмо
с острова Ханаана, от психиатрического доктора Коровина.
Владыка вскрыл конверт, прочитал написанное,
схватился за сердце, упал.
Начался в архиерейских палатах невиданный
переполох: набежали врачи, губернатор верхом прискакал – без шляпы, на
неоседланной лошади, предводитель из загородного поместья примчался.
Не обошлось, конечно, и без сестры Пелагии.
Она пришла тихонечко, посидела в приемной, испуганно глядя на суетящихся
врачей, а после, улучив минутку, отвела в сторону владычьего секретаря, отца
Усердова. Тот рассказал, как случилось несчастье, и злополучное письмо показал,
где говорилось про нового пациента коровинской больницы.
