Агапий – отрок глупый, в Арарате недавно, и
веры ему ни от кого не было, а за брошенное белье, волною смытое, его отец
подкеларь еще и за виски оттаскал. Но после того стала черная тень и другим из
братии являться: сначала отцу Иларию, старцу весьма почтенному и воздержному,
потом брату Мельхиседеку, после брату Диомиду. Всякий раз ночью, когда луна.
Слова всем слышались различные: кому проклятие, кому увещевание, а кому и вовсе
нечленораздельное – это уж смотря в какую сторону ветер дул, но видели все одно
и то ж, на чем перед самим высокопреподобным Виталием икону целовали: некто
черный в одеянии до пят и остроконечном куколе, как у островных старцев, парил
над водами, говорил слова и грозно перст воздевал.
Архимандрит, доведавшись про чудесные явления,
братию разбранил. Сказал, знаю я вас, шептунов. Один дурак ляпнет, а другие уж
и рады звонить. Истинно говорят, чернец хуже бабы болтливой. И еще ругал всяко,
а потом строжайше воспретил после темна на ту сторону Ханаана ходить, где
Постная коса к Окольнему острову тянется”.
Здесь преосвященный прервал рассказчика:
– Да, помню. Писал мне отец Виталий про глупые
слухи, сетовал на монашеское дурноумие. По его суждению, проистекает это от
безделья и праздности, отчего он испрашивал моего благословения привлекать на
общинополезные работы всю братию вплоть до иеромонашеского чина. Я благословил.
А сестра Пелагия, воспользовавшись перерывом в
повествовании, быстро спросила:
– Скажите, брат, а сколько примерно саженей от
того места, где видели Василиска, до Окольнего острова? И далеко ли в воду коса
выходит? И еще: где именно тень парила – у самого скита или все же в некотором
отдалении?
Антипа поморгал, глядя на суелюбопытную
монашку, но на вопросы отвегил:
– От косы до Окольнего саженей с полета будет.
А что до заступника, то допрежь меня его только издали видали, с нашего берега
толком и не разглядеть. Ко мне же Василиск близехонько вышел, вот как отсюда до
той картинки.
И показал на фотографический портрет
заволжского губернатора на противоположной стене, до которой было шагов
пятнадцать.
– Уже не “тень некая”, а так-таки сам
заступник Василиск? – рыкнул на монаха епископ громоподобно и свою густую
бороду пятерней ухватил, что служило у него знаком нарастающего раздражения. –
Прав Виталий! Вы, чернецы, хуже баб базарных!
От грозных слов Антипа вжал голову в плечи и
говорить далее не мог, так что пришлось Пелагии придти ему на помощь. Она
поправила свои железные очочки, убрала под плат выбившуюся прядку рыжих волос и
укоризненно молвила:
– Владыко, сами всегда говорите о вредности
скороспелых заключений. Дослушать бы святого отца, не перебивая.
Антипа еще пуще напугался, уверенный, что от
этакой дерзости архиерей вовсе в озлобление войдет, но Митрофаний на сестру не
рассердился и гневный блеск в глазах поумерил. Махнул иноку рукой:
– Продолжай. Да только смотри, без вранья.
И рассказ был продолжен, хоть и несколько
отягощенный оправданиями, в которые счел нужным пуститься устрашенный Антипа.
“Я ведь почему архимандритова наказа ослушался.
У меня послушание травником состоять и братию лечить, кто ходить к мирскому
лекарю за грех почитает. А у нас, монастырских травников, ведь как – всякую
траву нужно всенепременно в день особого заступника собирать. На Постной косе,
что напротив скита, самое травное место на всем Ханаане. И кирьяк произрастает
от винного запойства по заступничеству великомученика Вонифатия, и
охолонь-трава от блудныя страсти по заступничеству преподобной Фомаиды, и
лядуница в сохранение от злого очарования по заступничеству священномученика
Киприяна, и много иных целительных растений. Я уж и так из-за воспрещения ни
почечуйника, ни драгоморы, которые на ночной росе рвать нужно, не собирал. А на
великомученицу Евфимию, что от трясовичной болезни бережет, шуша-поздняя расцветает,
ее, тушу эту, и брать-то можно в одну только ночь во весь год. Разве можно было
пропустить? Ну и ослушался.
Как вся братия ко сну отошла, я потихоньку во
двор, да за ограду, да полем до Прощальной часовни, где схимников перед
помещением во скит запирают, а там уж и Постная коса близко. Сначала боязно
было, всё крестился, по сторонам оглядывался, а потом ничего, осмелел.
Шушу-позднюю искать трудно, тут привычка нужна и немалое старание. Темно,
конечно, но у меня при себе лампа была, масляная. Я ее с одной стороны тряпицей
завесил, чтоб не увидали. Ползаю себе на карачках, цветки обрываю и уж не помню
ни про архимандрита, ни про святого Василиска. Спустился к самому краю гряды,
дальше уж только вода да кое-где камни торчат. Хотел поворачивать обратно.
Вдруг слышу из темноты…”
От страшного воспоминания монах сделался
бледен, часто задышал, стал клацать зубами, и Пелагия подлила ему из самовара
кипятку.
“Благодарствую, сестрица… Вдруг из темноты
голос, тихий, но проникновенный, и каждое слово ясно слышно: “Иди. Скажи всем”.
Я повернулся к озеру, и стало мне до того ужасно, что уронил я и лампу, и
травосборную суму. Над водою – образ смутный, узкий, будто на камне кто стоит.
Только никакого камня там нет. Вдруг… вдруг сияние неземное, яркое, много ярче,
чем от газовых лампад, что у нас в Ново-Арарате нынче на улицах горят. И тут уж
предстал он предо мною во всей очевидности. Черный, в рясе, за спиною свет
разливается, и стоит прямо на хляби – волна мелкая под ногами плещется. “Иди, –
речет. – Скажи. Быть пусту”. Молвил и перстом на Окольний остров показал. А
после шагнул ко мне прямо по воде – и раз, и другой, и третий. Закричал я,
руками замахал, поворотился и побежал что было мочи…”
Монах завсхлипывал, вытер нос рукавом. Пелагия
вздохнула, погладила страдальца по голове, и от этого Антипа совсем расклеился.
– Побежал к отцу архимандриту, а он лается
грубобранными словами – не верит, – плачущим голосом стал жаловаться он. –
Посадил в скудную, под замок, на воду и корки. Четыре дни там сидел, трясся и
целоденно молился, вся внутренняя ссохлась. Вышел – шатаюсь. А мне уж от
высокопреподобного новое послушание уготовлено: из Ханаана на Укатай, самый
дальний остров, плыть и впредь там состоять, при гадючьем питомнике.
– Зачем это – гадючий питомник? – удивился
Митрофаний.
