Ночь была светлая или, как говорят поэтические
натуры, волшебная. Глаза Льва Николаевича и чудесная его улыбка были полны
такого доброжелательства, а душа Бердичевского так мучилась смятением, что,
едва отдышавшись, безо всяких предисловий и предуведомлений, он рассказал едва
знакомому человеку о случившемся. По складу характера и глубоко укорененной
застенчивости Матвей Бенционович отнюдь не был склонен к откровенничанью, тем
более с посторонними людьми. Но, во-первых, Лев Николаевич отчего-то не казался
ему посторонним, а во-вторых, слишком уж неотложной была потребность
выговориться и облегчить душу.
Бердичевский рассказал про таинственную
всадницу и свое падение (как буквальное, так и нравственное) безо всякой
утайки, причем то и дело утирал стекающие по щекам слезы.
Лев Николаевич оказался идеальным слушателем –
серьезным, не перебивающим и в высшей степени сочувственным, так что и сам чуть
не расплакался.
– Напрасно вы так себя казните! – воскликнул
он, едва чиновник договорил. – Право, напрасно! Я мало что знаю про любовь
между мужчинами и женщинами, однако же мне рассказывали, и читать доводилось,
что у самого примерного, добродетельного семьянина может произойти что-то вроде
затмения. Ведь всякий человек, даже самого упорядоченного образа мыслей, в
глубине души живет, ожидая чуда, и очень часто этаким чудом ему мерещится
какая-нибудь необыкновенная женщина. Так бывает и с женами, но особенно часто с
мужьями – просто оттого, что мужчины более склонны к приключениям. Это пустяки
– то, что вы рассказали. То есть, конечно, не пустяки, про пустяки я чтоб вас
утешить брякнул, но ничего ведь не произошло. Вы совершенно чисты перед вашей супругой…
– Ах, нечист, нечист! – перебил добряка Матвей
Бенционович. – Куда более нечист, чем если бы спьяну побывал в непотребном
доме. То было бы просто свинство, телесная грязь, а тут я совершил
предательство, самое настоящее предательство! И как быстро, как легко – в
минуту!
Лев Николаевич внимательно посмотрел на
собеседника и задумчиво сказал:
– Нет, это еще не настоящее предательство, не
высшего разбора.
– А что же тогда, по-вашему, настоящее?
– Настоящее, сатанинское предательство – это
когда предают впрямую, глядя в глаза, и получают от своей подлости особенное
наслаждение.
– Ну уж, наслаждение, – махнул рукой
Бердичевский. – А что до подлости, то я и есть самый натуральный подлец. Теперь
знаю это про себя и должен буду со знанием этим жить… Эх, – встрепенулся он. –
Если б можно было искупить ту минуту, смыть ее с души, а? Я бы на любое
испытание, на любую муку пошел, только бы снова почувствовать себя… – Он хотел
сказать “благородным человеком”, но постеснялся и сказал просто. – …Человеком.
– Испытывать себя полезно и даже необходимо, –
согласился Лев Николаевич. – Я так думаю, что…
– Стойте! – перебил его товарищ прокурора,
охваченный внезапной идеей. – Стойте! Я знаю, через какое испытание я должен
пройти! Скажите, ради Бога скажите, где находится тот дом, где жил бакенщик?
Знаете?
– Конечно, знаю, – удивился Лев Николаевич. –
Это вон туда, вдоль берега, до Постной косы, а после налево. Версты две будет.
Да только зачем вам?
– А вот зачем…
И Бердичевский – видно, такая уж нынче была
ночь – выдал сердечному другу все следственные тайны: рассказал и про Алешу
Ленточкина, и про Лагранжа, и, разумеется, про свою миссию. Слушатель только
ахал и головой качал.
– Клянусь вам, – сказал в заключение Матвей
Бенционович и поднял руку, как во время произнесения присяги на суде, – что я
немедленно, сейчас же, отправлюсь к этой чертовой избушке совсем один, дождусь
полуночи и войду туда, как вошли туда Алексей Степанович и Феликс
Станиславович. Наплевать, если там ничего не окажется, если всё суеверие и
враки. Главное, что я свой страх преодолею и уже тем собственное уважение
верну!
Лев Николаевич вскочил и с восторгом
воскликнул:
– Как чудесно вы это сказали! Я на вашем месте
поступил бы точно так же. Только знаете что… – Он порывисто схватил
Бердичевского за локоть. – Нельзя вам туда одному идти. Очень уж страшно.
Возьмите меня с собой. Нет, правда! Давайте вдвоем, а?
И моляще заглянул Матвею Бенционовичу в глаза,
так что у того стиснулась грудь и снова потекли слезы.
– Благодарю вас, – сказал товарищ прокурора с
чувством. – Я ценю ваш порыв, но сердце подсказывает мне, что я должен войти
туда один. Иначе ничего не выйдет, да и настоящего искупления не получится. –
Он выдавил из себя улыбку и даже попробовал пошутить. – К тому же вы существо
столь ангельского образа, что нечистая сила вас может застесняться.
– Хорошо-хорошо, – закивал Лев Николаевич. – Я
не стану мешать. Я знаете что, я только провожу вас туда, а сам в сторонке
встану. В пятидесяти шагах, даже в ста. Но проводить провожу. И вам будет не
так одиноко, и мне спокойнее. Мало ли что…
Бердичевский ужасно обрадовался этой идее,
которая, с одной стороны, не девальвировала предполагаемого искуса, а с другой,
все же сулила некую, пусть даже иллюзорную поддержку. Обрадовался – и тут же
рассердился на себя за эту радость.
Нахмурившись, сказал:
– Не в ста шагах. В двухстах.
* * *
Расстались на мостике через быструю узкую
речку, которой оставалось течь до озера не более двадцати саженей.
– Вон он, домик бакенщика, – показал Лев
Николаевич на темный куб, что посверкивал под луной своей белой соломенной
крышей. – Так мне никак с вами нельзя?
Бердичевский покачал головой. Говорить не
решался, потому что зубы были плотно стиснуты – имелось опасение, что если дать
им волю, то начнут постыдно клацать.
– Ну, Бог в помощь, – взволнованно сказал
верный секундант. – Я буду ждать вот здесь, у Прощальной часовни. Если что –
кричите, я сразу прибегу.
Вместо ответа Матвей Бенционович неловко обнял
Льва Николаевича за плечи, на секунду прижал к себе и, махнув рукой, зашагал к
избушке.
До полуночи оставалось две минуты, но и идти
было всего ничего – даже не двести шагов, а самое большее полтораста.
Глупости какие, мысленно говорил себе товарищ
прокурора, вглядываясь в избушку. И ведь знаю наверное, что ничего не будет. Не
может ничего быть. Войду, постою там, да и выйду, чувствуя себя полным
остолопом. Хорошо хоть свидетель такой добросердечный. Кто другой на смех бы
поднял, ославил бы на весь свет. Мол, заместитель губернского прокурора шастает
на свидания с нечисто” силой и еще от страха трясется.
