“Житие” умалчивает, откуда преемники Василиска
узнали про Чудо о Персте, если старец хранил столь неукоснительное молчание, но
будем снисходительны к древнему преданию. Делая уступку скептицизму нашего
рационалистического века, допускаем даже, что святой основатель скита добрался
до островов не чудодейственным водохождением, а на каком-нибудь плоту или,
скажем, на выдолбленном бревне – пускай. Но вот вам факт неоспоримый,
проверенный многими поколениями и, если угодно, даже подтверждаемый
документально: никто из схимников, селившихся в подземных кельях Василискова
скита, не ожидал Божьего призвания долгое время. Через полгода, через год,
много через полтора все избранники, алкавшие спасения, достигали желаемого и,
оставив позади кучку костяного праха, возносились из царства земного в Иное,
Небесное. И дело тут не в скудной пище, не в суровости климата. Известны ведь
многие другие скиты, где отшельники свершали еще не такие подвиги
пустынножительства и плоть умерщвляли куда истовей, а только Господь прощал и
принимал их гораздо неспешнее.
Потому и пошла молва, что из всех мест на
земле Василисков скит к Богу самый ближний, расположенный на самой околице
Царствия Небесного, отсюда и другое его название: Окольний остров. Некоторые,
кто на архипелаг впервые приехал, думали, что это он так назван из-за близости
к Ханаану, где все храмы и пребывает архимандрит. А он, островок этот, не от
архимандрита, он от Бога был близко.
Жили в том ските всегда только трое особенно
заслуженных старцев, и для ново-араратских монахов не было выше чести, чем завершить
свой земной путь в тамошних пещерах, на костях прежних праведников.
Конечно, далеко не все из братии рвались к
скорому восшествию в Иное Царство, потому что и среди монахов многим земная
жизнь представляется более привлекательной, чем Следующая. Однако же в
волонтерах недостатка никогда не бывало, а напротив имелась целая очередь
жаждущих, в которой, как и положено для всякой очереди, случались ссоры, споры
и даже нешуточные интриги – вот как иным монахам не терпелось поскорее
переплыть узкий проливчик, что отделял Ханаан от Окольнего острова.
Из трех схимников один считался старшим и
посвящался в игумены. Только ему скитский устав разрешал отворять уста – для
произнесения не более, чем пяти слов, причем четыре из них должны были
непременно происходить из Священного Писания и лишь одно допускалось вольное, в
котором обычно и содержался главный смысл сказанного. Говорят, в древние
времена схиигумену не позволялось и этого, но после того, как на Ханаане
возродился монастырь, пустынники уже не тратили время на добывание скудного
пропитания – ягод, кореньев и червей (более ничего съедобного на Окольней
острове отродясь не водилось), а получали все необходимое из обители. Теперь
святые отшельники коротали время, вырезая кедровые четки, за которые паломники
платили монастырю немалые деньги – бывало, до тридцати рублей за одну низку.
Раз в день к Окольнему подплывала лодка –
забрать четки и доставить необходимое. К лодке выходил скитоначальник и
произносил короткую цитацию, в которой содержалась просьба, обычно
практического характера: доставить неких припасов, или лекарств, или обувь, или
теплое покрывало. Предположим, старец говорил: “Принесе ему и даде одеяло” или
“Да принесется вода грушева”. Тут начало речений взято из Книги Бытия, где
Исаак обращается к сыну своему Исаву, а последнее слово подставлено по насущной
надобности. Лодочник запоминал сказанное, передавал слово в слово отцу эконому
и отцу келарю, а те уж проникали в смысл – бывало, что и неуспешно. Взять хоть
ту же “воду грушеву”. Рассказывают, однажды схиигумен мрачно изрек, показывая
посох одного из старцев: “Излияся вся утроба его”. Монастырское начальство
долго листало Писание, обнаружило эти странные слова в “Деяниях апостолов”, где
описано самоубийство презренного Иуды, и ужасно перепугалось, решив, что
схимник свершил над собой худший из смертных грехов. Три дня звонили в
колокола, строжайше постились и служили молебны во очищение от скверны, а после
оказалось, что со старцем всего лишь приключилась поносная хворь и схиигумен
просил прислать грушевого отвара.
Когда старейший из пустынников говорил
лодочнику: “Ныне отпущаеши раба Твоего”, это означало, что один из отшельников
допущен к Господу, и на образовавшуюся вакансию тут же поступал новый
избранник, из числа очередников. Иногда роковые слова произносил не схиигумен,
а один из двух прочих молчальников. Так в монастыре узнавали, что прежний
старец призван в Светлый Чертог и что в скиту отныне новый управитель.
Как-то раз, тому лет сто, на одного из
схимников напал приплывший с дальних островов медведь и принялся драть
несчастного. Тот возьми да закричи: “Братие, братие!” Прибежали двое остальных,
прогнали косолапого посохами, но после жить с нарушившим обет молчания не
пожелали – отослали в монастырь, отчего изгнанный стал скорбен духом и вскоре
помер, больше ни разу не растворив уст, но был ли допущен пред Светлые Господни
Очи или пребывает среди грешных душ, неизвестно.
Что еще сказать про пустынников? Ходили они в
черном одеянии, которое представляло собой род груботканого мешка, перетянутого
вервием. Куколь у схимников был узок, опущен на самое лицо и сшит краями в
ознаменование полной закрытости от суетного мира. Для глаз в этом остроконечном
колпаке проделывались две дырки. Если паломники, молившиеся на ханаанском
берегу, видели на островке кого-то из святых старцев (это бывало крайне редко и
почиталось за особую удачу), то взору наблюдающих представал некий черный куль,
медленно передвигающийся средь мшистых валунов – будто и не человек вовсе, а
бесплотная тень. Ну а теперь, когда рассказано и про Новый Арарат, и про скит,
и про святого Василиска, пора вернуться в судебный архив, где владыка
Митрофаний уже приступил к допросу ново-араратского чернеца Антипы.
* * *
“Что со скитом неладно, наши уж давно говорят.
(Так . начал свой невероятный рассказ немного успокоившийся от оплеух и чаю
брат Антипа.) В самое Преображение, к ночи, вышел Агапий, послушник, на косу
постирать исподнее для старшей братии. Вдруг видит – у Окольнего острова на
воде как бы тень некая. Ну, тень и тень, мало ль чего по темному времени
привидится. Перекрестился Агапий и знай себе дальше полощет. Только слышит:
будто звук тихий над водами. Поднял голову – Матушка-Богородица! Черная тень
висит над волнами, оных словно бы и не касаясь, и слова слышно, неявственно.
Агапий разобрал лишь: “Проклинаю” и “Василиск”, но ему и того довольно было.
Побросал недостиранное, понесся со всех ног в братские келий и давай кричать –
Василиск, мол, воротился, собою гневен, всех проклятию предает.
