– Почему вы знаете, что именно там?
Тот обернулся, захлопал светлыми ресницами.
– Ну как же. В избушке утром его одежду нашли,
аккуратно сложенную. На лавке. И штиблеты, и шляпу. Стало быть, туда он еще в
обыкновенном, приличном виде пришел, а выбежал уже в окончательном помрачении
и, видно, бежал без остановки прямо до дома Доната Саввича.
Только теперь полковник припомнил последнее
письмо Алексея Степановича, в котором, точно, говорилось о домике бакенщика и
намерении молодого человека отправиться туда ночью. Впрочем, про это Феликс
Станиславович читал невнимательно, поскольку было очевидно, что к моменту
написания своей третьей реляции Ленточкин уже совершенно сбрендил и нес
очевидную чушь.
Теперь же вот выяснялось, что не такую уж и
чушь.
То есть, в смысле мистики и заклинаний,
конечно, бред, но что-то в избушке в ту ночь определенно произошло. Как это он
давеча сказал? “Иди туда, в избушку на курьих ножках. В полночь. Сам все и
увидишь. Только гляди чтоб не стиснуло, а то сердце лопнет”. Ну, последнюю
фразу, положим, можно отнести на счет безумия, а вот касательно места и времени
очень даже есть о чем подумать.
И в этот миг в голове полицмейстера
закопошилась некая идея.
* * *
К ночи план дозрел и явился на свет в такой
безусловной целесообразности и простоте, что полностью оттер предыдущую
диспозицию – идти на Постную косу и караулить распоясавшегося Василиска там.
Окончательному изменению намерений Лагранжа
способствовало и еще одно немаловажное обстоятельство: по заходе солнца и
воцарении над островом тьмы стало ясно, что новорожденный месяц еще слишком мал
и тонок, не более ногтевого обрезка, и должным образом осветить Постную косу не
сумеет, а значит, сидеть там в засаде никакого резона нет.
Другое дело – ветхая избушка с накарябанным на
стекле восьмиконечным крестом (вернувшись в нумера, полковник прочитал письмо
самым внимательным образом и все подробности запомнил). Ночь, когда туда
наведался “попрыгун” с самыми печальными для себя последствиями, как выяснил у
аборигенов Лагранж, была безлунной, однако это не помешало свершиться тому, что
свершилось. Значит, отсутствие луны делу не помеха.
Итак: прибыть туда ровно в полночь, как
написал безумец, произнести заклинание и посмотреть, что будет. Вот,
собственно, и весь план.
Кто другой, может, и побоялся бы ввязываться в
такое смутное, не описанное в уставах и служебных инструкциях предприятие, но
только не полковник Феликс Станиславович Лагранж.
Когда полицмейстер в кромешной темноте
подходил к скверной избушке (было ровно без пяти минут полночь), его сердце
билось ровно, руки не дрожали и шаг был тверд.
А между тем вокруг было нехорошо. Из дальнего
леса ухал филин, от воды несло холодом и жутью; в остальном же властвовала
такая абсолютная, мертвая тишина, что хоть уши затыкай – послушать стук живой
крови. Глаза Лагранжа, привыкшие ко мраку, различили впереди кривоватый контур
бревенчатого домика, и полковнику показалось невероятным, что всего несколько
дней назад здесь жила молодая и, должно быть, счастливая семья – занималась
какими-то обычными делами, ждала первенца. Ничего живого, теплого, радостного в
таком месте произойти не могло.
Феликс Станиславович поежился – что-то вдруг
стало зябко, несмотря на шерстяную фуфайку, надетую под пиджак и жилет. На
всякий (черт его знает какой) случай вынул из-под мышки “смит-вессон”, сунул за
брючный ремень.
Дверь была заколочена крест-накрест двумя
досками. Полицмейстер просунул в щель пальцы, рванул на себя что было сил и
чуть не упал – так легко выскочили гвозди из трухлявого дерева. Безмолвие
нарушилось тошнотворным треском и скрежетом; с крыши, заполошно хлопая
крыльями, сорвалась какая-то большая птица.
Окно Лагранж разглядел сразу: серый квадрат на
черном.
Значит, нужно подойти, перекреститься и
сказать: “Прииди, дух святый, на след, иже оставил, на то у Гавриила с Лукавым
уговор есть”. Елки-иголки, не перепутать бы.
Выставив руки, Феликс Станиславович осторожно
двинулся вперед. Пальцами задел сбоку что-то деревянное, большое. Сундук?
Короб?
Экспедиция третья
Приключения Умника
Известие о самоубийстве полковника Лагранжа
достигло Заволжска лишь через три дня после самого этого ужасного события,
поскольку телеграфа на островах не было и все сообщения, даже чрезвычайнейшие,
доставлялись по старинке – почтой или нарочным.
В письмах настоятеля, адресованных светскому и
церковному начальству губернии, сообщались лишь очень краткие сведения об
обстоятельствах драмы. Тело полицмейстера было обнаружено в заброшенном доме,
где прежде жила семья бакенщика, который несколькими днями ранее также наложил
на себя руки. Но если в тот раз причина безумного и с точки зрения религии
ничем не извинительного поступка все же была понятна, то относительно причин,
побудивших к роковому шагу полицмейстера, архимандрит не брался рассуждать даже
предположительно. Он особенно нажимал на то, что вовсе не знал о прибытии в
Новый Арарат высокого полицейского чина (статус приезжего раскрылся лишь
post-mortem, при осмотре нумера и вещей), и просил, даже требовал от
губернатора разъяснений.
Что же до подробностей, то сообщалось лишь
следующее. Полковник убил себя выстрелом из револьвера в грудь. Никаких
сомнений в том, что это было именно самоубийство, к сожалению, не было: в руке
мертвец сжимал оружие, в барабане которого отсутствовала одна пуля.
Смертоносный свинец попал прямо в сердце и разорвал этот орган на куски, так
что смерть, судя по всему, наступила мгновенно.
На этом письмо губернатору фон Гаггенау
заканчивалось, а эпистола архиерею имела еще и довольно пространное
продолжение. В нем архимандрит обращал внимание владыки на возможные
последствия позорного происшествия для мира, спокойствия и репутации святой
обители, и без того уже омраченных всякими тревожными слухами (это скупое
выражение безусловно относилось к пресловутым явлениям Черного Монаха). По
милостивому промыслу Божию, писал настоятель, знают о несчастье всего несколько
лиц: обнаруживший тело пономарь, трое братьев-мирохранителей (так называлась в
Арарате монастырская полиция) и служитель нумеров, где остановился самоубийца.
Со всех взята клятва о молчании, но все же сомнительно, удастся ли сохранить
скандальное известие в полной тайне от местных обывателей и паломников.
Завершалось письмо отца Виталия словами: “…и даже пребываю в опасении, не
укрепится ли за сим, прежде безмятежным островом, как некогда за Альбионом,
богопротивное прозвание “Острова самоубийц”, ибо в короткое время худший из
смертных грехов здесь свершили уже двое”.
