Самое трудное было отказаться от
материалистической системы координат, ошибочно двухмерной. Она игнорирует
третье измерение, которое я условно назову мистическим – уверен, что со
временем подыщется другой, менее эмоциональный термин. Но сначала нужно разработать
систему исследования и измерительную технику. Современная наука этим совершенно
не занимается, будучи полностью согласной с вашим обожаемым Экклесиастом,
сказавшим: “Кривое не может сделаться прямым и чего нет, того нельзя
сосчитать”. А между тем, основоположник научного прогресса Галилей полагал
иначе. Он сформулировал главный догмат ученого так: “Измерить всё, что
поддается измерению, а что не поддается – сделать измеряемым”.
Стало быть, необходимо сделать измеряемым
мистическое.
Пускай материалистическая наука такой задачи
не признает, но ведь прежде, до наступления Эпохи Разума, была и другая наука,
магическая, которая в течение веков пыталась исчислить то, что принято
именовать сверхъестественным. И, насколько мне известно, кое-чего на этом поприще
достигла!
Эта предпосылка, до которой я додумался лишь
третьего дня, и вывела меня к решению задачи.
Кажется, я уже писал, что в монастыре есть
библиотека, где собрано множество новых и старинных книг религиозного
содержания. Я бывал там и ранее, перелистывая от нечего делать какой-нибудь
“Алфавит духовный”, Иоанна Лествичника, Ефрема Сирина или “Ново-Араратский
патерик”, но теперь принялся искать с толком и целью.
И что же? На второй день, то есть вчера, нашел
книгу 1747 года издания, перевод с латинского: “Об умилостивлении духов добрых
и одолении духов злых”. Стал читать и затрепетал! То самое, что мне нужно! В
точности! (Это совпадение, кстати говоря, является еще одним доказательством
реальности мистического измерения.)
В старой книге черным по белому написано: “А
ежели дух бесплотный где плотное (то есть, выражаясь по-современному,
материальное) поминание по себе оставит, то сей знак подобен хвосту, ухвативши
за коий, духа возможно уловить и из бесплотности на свет вытянуть”. Пространные
и наивные рассуждения о погрешимости Сатаны, который, в отличие от вездесущего
Господа, иногда делает упущения, а потому может и должен быть побеждаем, я
пересказывать не стану и перейду к сути.
Итак, если некая субстанция, принадлежащая к
мистическому измерению, по неосмотрительности оставила в нашем материальном
мире некий вещественный знак своего присутствия, то этот физический след может
быть использован человеком, чтобы вытянуть фантом в вещный мир, воспринимаемый
нашими органами чувств. Вот что главное!
Дальше, на нескольких страницах, в трактате
обстоятельно излагается, что для этого нужно сделать.
Ровно в полночь, когда третье измерение
совмещается с двумя первыми, в результате чего, очевидно, происходит
трансформация времени (то есть в земном смысле оно как бы останавливается),
нужно встать перед знаком, сотворить крестное знамение и произнести слова
магической формулы “Приди, дух нечистый (или “дух святый” – это смотря по
надобности), на след, иже оставил, на то у Гавриила с Лукавым уговор есть”. При
этом взыскующий должен быть совершенно наг и не иметь на себе ни колец, ни
нательного креста, ни каких-либо иных посторонних предметов, ибо каждый из них,
даже самый маленький, в миг трансформации многократно утяжеляется и сковывает
движения.
Формула не только заставит неосмотрительного
духа немедленно предстать перед взыскующим, но и убережет его от опасности. А
если дух все же пожелает отомстить (правда, такое случается только со злыми
духами, а Василиск, судя по всему, принадлежит к категории духов добрых), то
защититься от нападения можно простым восклицанием: “Credo, credo, Domine!”
(Полагаю, сгодится и русское “Верую, верую, Господи!” – тут ведь не в звуках
дело, а в смысле.)
Материальный знак имеется: крест, начертанный
на окне избы бакенщика. Ночью там поблизости ни души, так что наготой я никого
не эпатирую (да и потом, можно же сначала войти внутрь, а раздеться уже после).
Магическую формулу я выучил, молитву запомнить тоже нетрудно.
Попробуем, ведь попытка не пытка. В худшем
случае выставлю себя болваном – ничего, не страшно.
Не выйдет – буду дальше искать, как сделать
неизмеряемое измеряемым.
Нынче ночью пойду. Не поминайте лихом, отче. А
если что, то пусть в ваших молитвах хоть изредка будет поминаться любивший и
уважавший вас
Алеша Ленточкин.
* * *
Ехать в Новый Арарат, и немедленно – это
владыка объявил сразу по прочтении письма как уже принятое и обдуманное
решение, даже не предложив своим советчикам высказаться. Впрочем, Бердичевский
и Пелагия, кажется, от растерянности не очень-то и знали, что говорить.
Зато Митрофаний, пока дожидался их прихода,
всё уже придумал.
– Мальчик совсем заплутал в тумане, – сказал
он. – Каюсь, виноват. Хотел в нем духовное зрение пробудить, да вспышка
получилась слишком яркой – от нее он вовсе ослеп. Надо Алешу оттуда забирать,
хоть бы даже и силком – это самое первое. А уж потом разбираться в
ново-араратских чудесах. Здесь потребен человек военного склада: решительный,
без фанаберии и излишнего воображения. Ты, Матвей, не годишься.
Матвей Бенционович себя человеком военного
склада отнюдь не считал, но все равно немного обиделся.
– Это кто ж у нас, владыко, человек без
воображения? – поинтересовался он с самым легчайшим оттенком язвительности,
уверенный, что архиерей имеет в виду самого себя.
Ответ был неожиданным:
– Не думай, не я. Я духовное лицо и могу
оказаться непротивителен к мистическим впечатлениям. Если уж Ленточкин не
устоял… – Митрофаний покачал головой, как бы вновь удивляясь непрочности
Алешиного нигилизма. – Лагранж поедет.
Этот выбор на первый взгляд был не менее
неожиданным, чем предыдущий, когда епископ надумал отправить по внутрицерковным
делам мальчишку-безбожника.
То есть, с одной стороны, заволжский
полицмейстер Феликс Станиславович Лагранж по самой своей должности мог бы
показаться вполне уместной кандидатурой для произведения быстрой и решительной
операции, но это если не знать подоплеки. А подоплека была такая, что господин
полковник числился у преосвященного в штрафниках и еще совсем недавно по настоянию
владыки чуть даже не угодил под суд за кое-какие не слишком авантажные дела.
Однако в самое последнее время Лагранж был почти что прощен и даже стал ходить
к архиерею на исповедь. Тут, надо полагать, снова взыграло уже поминавшееся
честолюбие Митрофания, которому не столь интересно было пастырствовать над
душами просветленными, а непременно хотелось достучаться до душ черствых и
глухих.
