— Погоди-ка минутку, — сказал он.
Джону-Грейди было слышно, как он идет по коридору к своей комнате. Вернувшись, он сел и положил на стол золотое кольцо.
— Эта штука три года пролежала у меня в ящике комода. Пока она там, проку от нее никому не будет. Мы поговорили обо всем и об этом кольце, в частности. Она не хотела, чтобы его зарыли в землю. Так что вот, возьми.
— Сэр, я не думаю, что могу принять это.
— Да можешь, можешь. Я уже заранее обдумал все твои возможные отговорки, так что, чем перебирать их одну за другой, лучше ты без лишних споров положи его в карман, а как наступит вторник, наденешь его своей девушке на палец. Может быть, тебе придется подогнать его под размер. Женщина, носившая его, была красавицей. Можешь кого угодно спросить, это не только мое мнение. Но ее наружность и в подметки не годилась тому, что было у ней внутри. Мы с ней хотели иметь детей, да не случилось. Но уж точно не от недостатка старания. А уж какая была разумница! Сперва я думал, она хочет, чтобы я оставил кольцо как память, но она ясно сказала, что придет время, когда я сам пойму, куда его применить, и вот — опять она оказалась права. Она во всем бывала права. Между прочим, — и это я без всякого самолюбования говорю — она этому кольцу и всему, что с ним связано, придавала значение гораздо большее, чем всему, чем владела. А владела она, в числе прочего, такими чудными лошадками — боже ж мой! Так что бери его, клади в карман и не надо со мной по всякому поводу спорить.
— Да, сэр.
— А теперь я пошел спать.
— Да, сэр.
— Спокойной ночи.
— Спокойной ночи.
С перевала горной цепи Лас-Харильяс открывается вид на зеленый уступ, что пониже родников, и попав туда, они сразу заметили столб дыма из печной трубы, который в неподвижном голубоватом утреннем воздухе поднимался прямо и вертикально. Остановили коней. Билли дернул в ту сторону подбородком.
— Когда я был мальчишкой (мы жили тогда в «каблуке» Нью-Мексико), мы с братом по пути в горы, как выберемся на такой же уступ к югу от ранчо, всякий раз останавливались, чтобы поглядеть сверху на дым. Бывало, снег идет, да зимой он и на земле лежал, а дома в печке всегда горел огонь и из трубы шел дым — далекий-далекий и отсюда сверху каждый раз разный. Всегда разный. Иногда мы проводили в горах целый день, выволакивая чертовых коров из лощин и распадков и гоня их туда, где им разложили подкормку. Думаю, ни разу не было такого, чтобы мы не остановились, чтобы так же вот не оглянуться, прежде чем углубишься в горы. Место, где мы останавливались, от дома было всего в каком-нибудь часе пути, так что еще и кофе на плите в тот момент не остыл, но ты уже словно в другом мире. Далеком и совсем другом мире.
Вдалеке виднелась тонкая прямая линия шоссе, и по ней беззвучно полз грузовик — маленький, будто игрушечный. Дальше зеленая полоска пахотных земель вдоль реки, а за ней хребет за хребтом горы Мексики. Билли посмотрел на друга изучающе:
— Думаешь туда еще вернуться?
— Куда?
— В Мексику.
— Не знаю. А что, я б с удовольствием. А ты?
— Нет, я пас. Думаю, я там свое уже отбыл.
— Помню, возвращался я оттуда беглецом. Скакал ночами. Боялся разжечь огонь.
— Боялся, что подстрелят.
— И что подстрелят, да. Но люди там всегда тебя примут. Спрячут, если надо. Будут врать ради тебя. И никто ни разу не спросил меня, что же я такого натворил.
Билли сидел, обеими ладонями опершись на рожок седла. Наклонился, сплюнул.
— А я туда три отдельные ходки сделал. И ни разу не вернулся с тем, ради чего ходил.
Джон-Грейди кивнул.
— А что бы ты делал, если бы не мог быть ковбоем?
— Не знаю. Чего-нибудь придумал бы, наверное. А ты?
— А я даже не представляю, что бы такое я мог придумать.
— Что ж, нам всем еще придется о многом задуматься.
— Ага.
— А ты мог бы жить в Мексике, как ты думаешь?
— Ну, в принципе, да, наверное.
Билли кивнул.
— А ты знаешь, сколько там бакеро получает — ну, в смысле, денег?
— Н-да.
— Если повезет, может, выбьешься в бригадиры или еще в какое-нибудь начальство. Но рано или поздно они все равно выгонят из страны всех белых. Даже «Бабикора» не выживет
{59}.
— Это я знаю.
— Я так понял, что, если бы у тебя были деньги, ты пошел бы в ветеринарное училище. Верно?
— Н-да. Пошел бы.
— Матери-то пишешь иногда?
— Да при чем тут вообще моя мать?
— Ни при чем. Я только хотел понять, ты-то сам хоть понимаешь, какой ты преступный тип?
— Почему это?
— Почему мне захотелось это понять?
— Нет, почему я преступный тип.
— Откуда ж я знаю? У тебя сердце такое. Сердце отверженного. Такое я и прежде уже видал.
— Это оттого, что я сказал, будто мог бы жить в Мексике?
— Дело не только в этом.
— А ты не думаешь, что если где-то что-то и осталось от настоящей жизни, то это только там.
— Может быть.
— Ты ведь эту нашу жизнь тоже любишь.
— Да ну? Я даже не знаю, в чем она состоит. И уж конечно, ни хрена я не знаю Мексику. Думаю, все это просто у нас в башке. Вся эта Мексика. А уж дорог я там истоптал — будь здоров сколько. Когда впервые услышишь, как поет какая-нибудь ranchera
[260]
, ты уже думаешь, что понимаешь страну. А к тому времени, когда ты их слышал сотню, ты уже не понимаешь ничего. И никогда не поймешь. Я давным-давно уже свернул свой тамошний бизнес.
Он перекинул ногу через луку седла, сидит скручивает сигарету. Поводья они бросили, кони то и дело наклонялись, уныло пощипывали редкие пучки травы, клонящейся под ветром, налетающим из горного прохода. Подставив ветру спину и пригнувшись, он чиркнул спичкой о ноготь большого пальца, прикурил сигарету и снова повернулся к Джону-Грейди:
