— Мы друзья, — сказал он.
— Да, сэр, — сказал Джон-Грейди.
Он не совсем понял, кого имел в виду старик.
— Могу я обратиться к вам конфиденциально?
— Да.
— Я думаю, она к вам благосклонна. — И он приложил к губам хрупкий пожелтевший палец.
— Спасибо, сэр. Я это ценю.
— Конечно. — Старик вытянул руку ладонью вверх, и девочка вложила в нее поле шляпы, которую отец взял обеими руками, возложил себе на голову и поднял взгляд.
— Думаете, она хороший человек? — спросил Джон-Грейди.
— Да боже ж ты мой, — сказал слепой. — Да боже ж ты мой.
— Мне кажется, она хорошая.
— Да боже ж ты мой, — повторил слепой.
Джон-Грейди улыбнулся:
— На ужин я провожу вас.
Кивнув девушке, он повернулся к выходу.
— Вот только ее состояние, — сказал слепой. — Вы в курсе ее состояния?
Джон-Грейди обернулся.
— Сэр? — переспросил он.
— Об этом мало что известно. Зато предрассудков вокруг — пруд пруди. Здесь все разделились на два лагеря. Одни смотрят сочувственно, другие нет. Видите ли… Но это только мое мнение. Мое мнение — это что она в лучшем случае гостья. В лучшем случае. Ей вообще здесь не место. Среди нас.
— Да, сэр. Я знаю, здесь ей не место.
— Вы не так поняли, — сказал слепой. — Я не имею в виду это заведение. Я хочу сказать, здесь вообще. Среди нас.
Назад он шел по улицам пешком. Неся в себе слова слепого старика, которыми тот похоронил его надежду, как будто в них содержится контракт с иным миром. Несмотря на холод, жители Хуареса стояли в открытых дверных проемах, курили и переговаривались. Ночные торговцы катали по немощеным песчаным улицам свои тележки или гнали перед собой маленьких осликов-бурро. Монотонно выкрикивали: «¡Leeñ-ya!», «¡Quero-seen-a!»
[94]
. Бродили по темным улицам, отчаянно взывая, будто брошенные воздыхатели, сами в поисках утраченных возлюбленных.
II
Он ждал, ждал, но она так и не пришла. Стоял у окна, отведя и собрав в кулак старую тюлевую занавеску, и наблюдал за уличной жизнью. Любой, кому пришло бы в голову взглянуть на него снизу — как он стоит там, за кривоватыми пыльными стеклами, — мог сразу понять, в чем дело. К вечеру все постепенно стихало. Скобяная лавка на другой стороне улицы закрылась, хозяин опустил и закрыл на замок железные ставни. Перед гостиницей остановилось такси, он приник лицом к холодному стеклу, но так и не увидел, кто вышел из машины. Повернулся, двинулся к двери, отворил ее и вышел на лестничную площадку, откуда виден вестибюль. Не вошел никто. Когда он вернулся и опять встал у окна, такси уже уехало. Он сел на кровать. Тени становились все длиннее. Вскоре в комнате стало темно, за окном зажегся зеленый неон гостиничной вывески, а через некоторое время он встал, взял с крышки комода шляпу и вышел вон. В дверях обернулся, окинул взглядом комнату, после чего плотно прикрыл за собою дверь. Если бы он постоял подольше, столкнулся бы с criada по прозвищу La Tuerta
[95]
на облезлой лестничной клетке, а не в вестибюле, как это в результате получилось, — он просто какой-то жилец, а она просто старуха с одним туманным глазом, еле открывшая дверь с улицы. Он вышел на вечерний холод, а она с трудом потащилась вверх по лестнице, постучала в дверь, подождала и постучала снова. Открылась дверь в другом конце коридора, из номера выглянул мужчина. Сказал ей, что ему не дали полотенец.
Когда вошел Билли и встал в дверях, он лежал на своей койке, глядя вверх, на неструганые доски потолка. Билли был слегка под мухой. Шляпа заломлена на затылок.
— Что скажешь, ковбой? — произнес он вместо приветствия.
— А, это ты, Билли.
— Как дела?
— Дела нормально. А вы-то все куда подевались?
— Ездили на танцы в Месилью
{26}.
— Неужто прямо все-все?
— Все, кроме тебя.
Билли сел на пороге, упершись сапогом в дверной косяк; снял шляпу, надел ее себе на колено и откинул голову. Джон-Грейди лежит смотрит.
— Ну, потанцевал?
— Да прямо всю задницу оттряс.
— А я и не знал, что ты у нас такой заядлый танцор.
— Да вовсе нет.
— Представляю, как ты там расстарался.
— А это вообще надо было видеть. Кстати, Орен мне сказал, что тот конек, о котором ты так печешься, — ну, тот, с головой как у белки, — будто бы уже ест у тебя с руки.
— Ну, это он малость преувеличивает.
— И что ты им такое говоришь?
— Кому?
— Лошадям.
— Не знаю. Правду.
— Это у тебя, видать, секрет фирмы.
— Да нет.
— А как можно лошади говорить неправду?
Обернувшись, он устремил взгляд на Джона-Грейди.
— Не знаю, — сказал парень. — Это смотря в каком смысле: как их ловчее обмануть или как в принципе заставить себя соврать?
— Как обмануть.
— Вот уж не знаю. Тут уж как у тебя к этому душа лежит.
— Думаешь, лошадь поймет, что у тебя на душе?
— А как же. А ты не поймешь?
Билли не ответил. Но, помолчав, все же сказал:
— Пожалуй. Я пойму.
— Да я вообще не очень-то врать умею.
— У тебя просто практики насчет этого было маловато.
В денниках вдоль всего конюшенного прохода фыркали и топтались лошади.
— Ну как, ладится у тебя с той девчонкой, к которой ты ходишь?
Все так же лежа, Джон-Грейди скрестил ноги, положив один сапог поверх другого.
— Ага, — сказал он. — Вроде как к тому идет.
— Джей Си говорит, у вас все уже на мази.
— Ему-то откуда знать?
— Он говорит, у тебя налицо все симптомы.
— Налицо?
— Угу.
— Это какие же?
— Он не сказал. А ты не хочешь ее сюда пригласить, чтобы мы все на нее посмотрели?
— А что, приглашу.
— Давай.
Билли снял шляпу с колена, водрузил ее на голову и встал.
