— Прекрасная была. Миллион стоила, — сказала она. И отвернулась к окну. И все. Катя ужасная рассказчица. Ничего с ней не понятно. Кажется, она все уже обо мне знает. Я же о ней — ничего. Может, так и надо. Скоро расстанемся. И все воспоминания сойдутся для меня в одну точку. В родинку на ее локте. Сотру телефон, усядусь работать и через год забуду все. Голос ее, колени, волосы, дорогу, Прованс, Прагу, и свадьбу эту, и японцев. И локоть. Конечно. И, кстати, скоро дети из деревни вернутся.
Вроцлав. 1069
Катя просит рассказать о детях. Чего рассказывать, обычные. Шумные, прожорливые, ласковые. Иногда ревут. Катя спрашивает, что они любят из еды. Блины любят. Самое расточительное блюдо, в смысле времени. Время их приготовления — два часа. Время пожирания — три минуты. Бесполезней расходовать себя можно, только впав в кататонический ступор. Но я все равно готовил. По воскресеньям. Развспоминался.
…В выходные дни дети хотят есть, гулять — все как можно громче. Ловля кота перекрывает шум аэропорта. Работать невозможно. Чтобы пройти в кухню, надо назвать пароль.
— Я не знаю пароль.
— На букву Ч, это есть у нас в доме.
— Часы (неа). Чай (иже с ним чашки, чайник, все не то). Чемодан, Чубчик, портрет Чайковского. Чих, исполненный Машей, микробы по-прежнему в квартире — не подходят. Двадцать минут Ляля уговаривает не сдаваться, подумать. Потом торжественно:
— Это Чувства!
На выставке бассет-хаундов мне бы дали приз за самый собачий взгляд.
— Ты, отец, чего-то грустный, — говорят дети, прыгая по кровати. С треском вылетает фанерное дно. Батутистки проваливаются. Им страшно весело. Убийство мебели они считают лучшей шуткой дня. Остаток вечера пишут сочинение «Как я собираюсь провести субботу, ничего при этом не разрушив». По надутым щекам видно, насколько разное у нас чувство юмора. У меня, например, вместо него черная дыра.
На следующий день мне неловко. Огромное жестокое сочинение за какую-то старую кровать, где было мое сердце! Вот тут и пригождаются блины, источник мира и взаимопонимания.
Я искал, чем бы их заменить. Один сайт посоветовал говядину с кокосовым молоком. Следует добавить чили, имбирь и куркуму. Подавая на стол, посыпать кунжутом. Подозрительный рецепт. Другой сайт начинает вроде бы по-людски: «Очистить помидоры от кожицы…» Но потом срывается в бред: «Залейте жареный плантин соусом из кассавы».
Что хорошо в блинах — их сигнатура понятна без словаря. Если для кого они не праздник, тот пусть не смеет жаловаться ни на что. Еще я прекрасно варю кашу. Одновременно с блинами, чтобы молоко не пропало. Левой рукой держу кастрюлю, правой мешаю, в остальных руках сковорода, черпак и тесто. Еще несколько рук свеже-обожжены, заживают в сторонке. Вообще, кухня — моя родная стихия. По липким пятнам на домашнем халате любой может догадаться, кто у нас лучший в мире кулинар.
Обидно бывает, когда готовишь, выкладываешься, а они не хотят есть. Я задаю ряд наводящих вопросов. Намекаю, что в блинах четыре желтка, это очень вкусно. Дети отвечают, что рады, желтки мне полезны.
Тогда говорю, что блины похожи на карты морей. Пятна на них неявно овальной формы, с архипелагами и проливами. Можно залить сметаной остров Хонсю и слопать вместе с населением. Или нанести стрелки и цифры, получится символ текущего времени, как на картинах одного сумасшедшего каталонца.
Раньше к нам ходила няня-самобранка, за пятьдесят латов в месяц плюс транспорт. Она из пустоты доставала борщ, салат и котлетки. В моем холодильнике до нее водилось много прохладного воздуха и зеленка для царапин. Из этих запасов няня научилась готовить три блюда в день. Без всякой куркумы. Потом она вышла за банкира в розовой рубашке, и я сам стал поваром. Мы бы тоже не против жить с банкиром, но он хотел только няню. Коварный деспот.
И ладно. Я чинил кровать, Ляля рисовала оленей. У них вышли застенчивые зады и уши огромные, с возможностью вертикального взлета. Добрая Ляля обещала каждую весну дарить мне по оленю. Они у нас никогда не кончатся. Наше время кружит по краю блина. Его можно сложить втрое, макнуть в варенье, потом новое испечь. Два часа для вечности не жалко.
Петркув-Трыбунальски. 852
Я загрустил. Катя стала меня развлекать вопросами о Тарту.
— И что вы там делали? — спросила она.
— Ничего почти. Ездил туда после развода. Думать о жизни. А Духовской заботливый такой. Говорит: будешь вены вскрывать — таз под раковиной. Только вымой потом. Если хочешь, в холодильнике суп кокосовый, диетический.
У Духовского в Тарту квартира. И в Сестрорецке. И в Довилле. Но в Довилль он меня не приглашал еще.
— Ты завидуешь Духовскому?
— Завидую, но не квартирам. Его женщины любят. Прям стонут. У него был концерт. Пришли пятьсот девчонок в возрасте от пятнадцати до восьмидесяти шести. Все готовы замуж прямо здесь. Я сидел в зале, в лужах слез, в густом тумане феромонов. Видел, как две женщины хотели стреляться. Одна доставала очки и громко шуршала пакетиком. Вторая женщина сделала замечание. Первая сказала «извините» таким голосом, каким желают смерти обычно. Также она объяснила, что плохо видит и просто достала очки. А если у кого нервы не в порядке, то пейте элениум, добавила эта слабовидящая дама. Первая вежливо зашипела, что на протез головы очки надевать не обязательно. А уж если не можете не шуршать, то хотя бы в ритм с песней этим занимайтесь.
В общем, международная обстановка в зале на грани взрыва, все очень сложно, и вдруг третья женщина роняет колпачок от фотоаппарата. С ужасным грохотом. Просто камикадзе какая-то. Ничем не закончилось. Духовской запел песню про пуговицу, женщины заплакали и простили друг друга.
— А что Тарту-то?
— Маленький, милый, скучный. Тартусским экскурсоводам хотелось бы иметь своих мумифицированных фараонов в пирамидах или Колизей хотя бы. Но в ассортименте только интимные истории из жизни местной богемы. Художник М. снюхался с акробаткой из шапито, сбежал на Корсику. А родную жену оставил в Эстонии, протирать картины. В память об этой трагедии в парке установлен монумент «колобок». На углу Гороховой улицы сидела собачка Ричард. Много лет. Потом ее сбил автобус. Ричарду тоже поставили памятник. Не много сыщешь стран, чью историю творят автобусы. Когда совсем скучная улица, гид говорит: «По этим улицам бродил Лотман. Теоретик структурализма и семиотики».
Экскурсовод подвела нас к одному дому и спросила, видим ли мы что-то необычайное. Я сказал, что сайдинг прибит криво. И лишился любви тартусян навсегда. Это оказался не сайдинг, а художественный прием. Архитектор этим приемом подчеркнул очаровательную кривоватость окружающего мира. Там все немного набок — бомжи, художники, бараки, река и вороны на березах. А я — «сайдинг». До сих пор стыдно.
Варшава. 714
Катя спрашивает, кем я работал, пока не взялся писать сценарии. Таксистом работал. Слесарем, маркетологом, продавцом рыбы и макаронов. Даже ди-джеем на радио.
