23 апреля – 24 апреля.
Ужасные бои. Выстрелы в упор покрыли балкон брызгами синей крови и ошметками мозгов и кишок. Две ночи подряд чудища поднимаются к самой линии кольев, и нам приходится сталкивать их ударами каблуков, колоть ножами и рубить топором. В этой ситуации Батис проявляет дикую сторону своей натуры. Когда они приближаются слишком близко, а руки и ноги страшилищ цепляются за верхний ряд кольев, Батис бросает ружье и издает воинственный клич. Я отступаю на второй план, продолжая стрелять, чтобы прикрыть его, а он хватает в одну руку свой гарпун, а в другую – топор. Одним орудием он колет, другим – рубит. Кафф ранит, калечит и убивает с бешеной энергией, его руки подобны крыльям мельницы-убийцы. Он настоящий демон, яростный викинг, пират Красная Борода, берущий корабль на абордаж. В Батисе соединяются все эти персонажи и множество других. От его вида у меня мурашки бегут по коже. Мне бы не хотелось встретиться с таким врагом. Борьба происходит на самом деле, и я участвую в схватках здесь и сейчас, но все это подобно наркотическим галлюцинациям. Когда всходит солнце, я испытываю сомнения относительно своего психического здоровья. Наша жизнь на маяке невероятна; наша жизнь на маяке – самая абсурдная из всех эпопей. Она лишена смысла.
Я прочитал свои записи. Они никогда не смогут передать охватывающего меня порой отчаяния; любая, даже самая изощренная повествовательная техника не создала бы ничего, кроме бледного образа того кошмара, которому я пытаюсь придать словесную форму. Нам не уйти отсюда живыми, в этом нет сомнения. Я даже не уверен, увидим ли мы первый снегопад.
2 мая.
Я начинаю ощущать некую тень благодарности в поведении Батиса. Он ничем не выражает своего чувства, ни одно доброе слово не срывается с его губ, однако Кафф понимает, что мое присутствие помогает ему выжить. Он признается мне, что сдерживать атаки сейчас гораздо легче, чем раньше. Ни один человек на земле не смог бы противостоять в одиночку этим полчищам тварей, сбежавших из сумасшедшего дома морских глубин. Даже Батис.
Однако жить так дальше невозможно. Наступит день, когда они возьмут нас числом.
3, 4 и 5 мая.
Все по-прежнему. Я не могу понять Батиса. Его душевное состояние, на мой взгляд, совершенно не соответствует той опасности, которая нам угрожает. Чем отчаяннее наше положение ночью, тем счастливее он выглядит днем. Это какая-то эйфория сражений, желание броситься в пропасть. Кафф не желает понять, что бои на маяке – не рокировка на шахматной доске, и поражение хотя бы в одной из партий означает нашу гибель.
6 мая.
Ночью: выстрел Батиса задел мою руку. Пуля порвала рукав и вошла неглубоко. Но он стрелял в чудовище, которое на меня наседало, и мне остается только оправдать его действия и поблагодарить.
7, 8, 9, 10 и 11 мая.
Штурмы невероятно мощные. Нескольким чудовищам удалось вскарабкаться по противоположной стене маяка и напасть на нас сверху, где кольев не так много. В полном смысле слова: они падали на нас как снег на голову. Мы стреляли вверх и вниз, откуда они тоже появлялись. Сейчас мы тратим в среднем пятьдесят патронов за ночь. Ни в одном страшном сне невозможно увидеть столько чудищ.
Позже: серьезная ссора с Батисом. Он обвинил меня в том, что я не уделяю достаточно времени укреплению стен маяка стеклами и гвоздями. Я возмутился. Даже от нечего делать я работаю вдвое больше, чем он. Мы осыпали друг друга ругательствами. Я обозвал его тупой скотиной и прокричал, что, кроме как трахаться, он ничего другого делать не умеет. Кафф грозился урезать мои права и впервые за все время назвал меня оккупантом. Еще никогда мы не опускались так низко.
12 мая.
Чудовище вцепилось мертвой хваткой в правую ногу Батиса. Я хладнокровно убил его выстрелом в упор, но, падая, оно сорвало с ноги Каффа сапог и снесло ему полпальца. Он залечивал рану без единого стона.
Но жить так дальше нельзя.
8
Участившиеся бои привели к тому, что наши силы постепенно истощились. Мы напоминаем двух альпинистов, совершающих восхождение на горную вершину, испытывая недостаток кислорода. Наши движения стали чисто механическими. Если мы начинаем разговор, то ведем его как посредственные актеры, которые разыгрывают скучную пьесу. Моя усталость отличается от изнеможения первых дней; это усталость бегуна на длинные дистанции, менее заметная, менее отчаянная, но в то же время гораздо более глубокая. Мы почти перестали разговаривать. Нам нечего сказать друг другу, как двум узникам, приговоренным к смертной казни. На протяжении многих дней единственными словами, слетавшими с губ Каффа, был окрик «Камерад», – когда ему от меня было что-нибудь нужно, или предупреждение «zum Leuchtturm» по вечерам.
Опишу типичную картину: обычно я не сплю, занимаясь какой-то необходимой для укрепления позиций работой. Иногда, за неимением других занятий, поднимаюсь на верхний этаж, к прожекторам маяка. С самой верхней точки здания передо мной открываются необъятные дали. Я не теряю надежды, что на горизонте появится какой-нибудь сбившийся с пути корабль. Но он не появляется. На крыше маяка, на ее конической вершине, прикреплен простой железный флюгер. С того места, где я стою, его не видно, только слышно, как он тоскливо скрипит. Куда он указывает, не имеет никакого значения.
Сразу после полудня плотные волны розового цвета окутывают остров, подчеркивая его ничтожность посреди самого печального из океанов. На верхушках деревьев играют матовые отблески. Чувствуется отсутствие тепла, того тепла, которое испускают живые существа, когда движутся, я не говорю сейчас о градусах на термометре. Ни одной птицы. На южном берегу есть небольшая роща, деревья спускаются к самой воде. Листва касается поверхности моря, словно занавес, как это бывает на берегах тропических рек. Здесь этот пейзаж кажется неуместным. Стоит перевести взгляд немного дальше, и я вижу свое первое пристанище. Расстояние до него чуть больше тысячи метров. Но такое ощущение, что от этого дома меня отделяет целая эпоха. Сейчас я смотрю на него с точки зрения солдата. Думаю о нем, как об оставленной позиции, ничейной территории, которую не смог бы отвоевать даже под командованием Александра Македонского.
Я стою на балконе. Внизу – Батис. Он ходит. Нет, лучше сказать, – в движении. Кажется невероятным, сколько дел он умеет находить для себя здесь, на маяке. Как бы ни было истощено его тело, какой бы холодной ни была душа, он всегда чем-то занят. Кафф спит, трахается и сражается, а остальное время умеет посвятить самым разным мелочам. Например, может часами точить какой-нибудь гвоздь с усердием азиата. Или, рассупонившись и закрыв глаза, подставляет пузо солнечным лучам. Если он еще разинет рот – станет похож на крокодила. Все остальное ему безразлично.
– Мы погибнем, – сказал я как-то ему.
– Погибнем – значит, погибнем, – ответил он с фатализмом бедуина.
Иногда Батис садится на гранитную скалу и глядит прямо перед собой. Он смотрит, как лунатик. Таким образом ему удается забыть о бренности бытия. Короткие колья, которые я в свое время расставил повсюду, смотрят вверх своими остриями, а он все выбирает удобную позицию и сидит с широко раскрытыми глазами. Его торс словно сросся с камнем, а фигура превратилась в подобие языческого идола. Батис переживает что-то вроде вечной смерти. Вечером звучит сигнал тревоги: – Zum Leuchtturm! На маяк!
