– Вот, кстати, чуть не забыла, – и вынимает ту самую дивную кружку фиолетового стекла. – Это твоё.
Когда ко мне возвращается дар речи, я осторожно предлагаю:
– Давай не будем звонить в полицию.
Она молчит, а потом вдруг целует меня куда-то возле рта.
Второй фокус Дороти выдала уже назавтра на глухой пересечённой местности где-то на окраине Хэмпшира. Началось невинно, с разговора о кино, а закончилось тихим ужасом и абсурдом.
– Ты видел когда-нибудь фильм «Ведьма из Блэр»?
– Да, видел. Кажется, года четыре назад.
– Там девушка и два парня ушли в лес и пропали навсегда.
– Я помню. Довольно страшное кино.
– Если хочешь, я тебе покажу то место, куда они ушли.
– То самое место?
– Да, здесь недалеко.
– Дороти, ты серьёзно?
– Абсолютно. Почему ты спрашиваешь?
– Потому что это был американский фильм. И лес там тоже американский.
– И что? Какое это имеет значение?
Я пожал плечами:
– Ты же говоришь – здесь недалеко. Странная география.
Она глянула на меня с сожалением, как на законченного двоечника, и отвернулась.
Следующие минут сорок мы ехали молча. Я заметил, что окрестный пейзаж мрачнеет и постепенно теряет ухоженный вид. Деревья на обочинах шоссе всё больше походили на колонну потрёпанных беженцев. В то же время просвет впереди словно бы сузился, дорога выглядела заброшенной и неприветливой.
Наконец Дороти заглушила мотор, вынула сигарету и спросила с оттенком вызова: «Идём?»
Кусты и деревья в этом месте казались ещё более ободранными. На правой стороне шоссе в двадцати шагах от нас виднелась тёмная прогалина – к ней мы и направились. Немного не дойдя, Дороти обернулась ко мне и заговорила с мрачной пылкостью:
– Причём тут география? Сам посмотри! Ты хоть раз где-нибудь видел такие дыры?? Их, между прочим, можно отыскать в любой стране. Честно говоря…
Но я уже не слышал её.
Потому что я стоял на краю какого-то чудовищного провала за кромкой шоссе и смотрел вниз.
Точнее сказать, это был даже не провал, а громадный тёмный лаз, едва прикрытый жирно-белой паутиной, проволочной путаницей кустарника и мхом. Заглянув глубже, можно было уследить за головокружительным, почти вертикальным спуском, вполне пригодным для перелома позвоночника. О наличии дна у этой бездны позволяли догадываться чернеющие далеко внизу верхушки деревьев с невнятными плешинами болотно-торфяного оттенка. Контуры котловины были как будто разъедены ржавым туманом. Оттуда настолько сильно тянуло распадом и сырой гнилью, что я невольно отшатнулся.
– Это ад, – сказала Дороти. – Адский вход, самый настоящий. Ты теперь понял?
– Не знаю. Может быть.
Разговаривать в этом месте не хотелось. Но у Дороти, похоже, сорвало резьбу.
– Чудесно! Значит, Христос для тебя реальный, невыдуманный человек. Ты в это веришь. А насчёт ада ты сомневаешься! Так?
– Получается, что так.
– А кто нам мешает проверить?? – спросила эта бешеная ведьма. И сама же ответила:
– Никто не мешает.
Она повернулась и пошла к машине. Я остался стоять.
Вокруг не было ни души. Она завела мотор, отъехала назад, чуть левее, и уже через секунду мне стало ясно, что Дороти спрямляет путь для диагонального рывка поперёк шоссе.
Я почти автоматически сдвинулся вбок, загораживая собой смрадную прогалину. Шины взвизгнули по-животному, придушенные тормозами, и запылённый бампер уткнулся мне прямо в ноги.
…Когда мы въехали в Кент, уже смеркалось. Дороти вела себя как умиротворённый ангел. Напоминанием о дневном происшествии стала только одна её фраза – нейтральное размышление вслух:
– Если честно, мне кажется, когда человек попадает в ад, он там встречает самого себя.
– И когда попадает в рай, тоже себя.
Она вдруг заулыбалась и одарила меня совсем уж неожиданным признанием:
– Вот за что я тебя люблю – так это за всё.
Мы не придумали ничего лучше, чем после ужина сообща напиться в маленьком ресторане при отеле. Хотя применительно ко мне понятие «напиться» – чистая условность. Напиться мне не удавалось никогда, независимо от количества выпитого, даже если я ставил такую цель. Пустая трата алкоголя. Эту «трагедию трезвости» я наугад объясняю своим неумением внутренне расслабляться. Дороти, судя по всему, расслабляться умеет, и ей это идёт. Крыло цыплёнка она поедала так деликатно, будто боялась причинить ему боль, зато с белым сухим вином не церемонилась. Мой алкогольный старт в тот вечер смотрелся довольно несуразно. В ответ на слово «vodka» официант осчастливил меня высоким бокалом, в котором под глыбами льда угадывалась капелька «Абсолюта». Когда я, немного обескураженный, сказал: «Double, please», меня удостоили второго точно такого же бокала. Но вскоре мы с Дороти перешли на что-то солодовое из Шотландии, напоминающее по запаху и крепости провинциальный российский первач.
Подвыпившей Дороти хотелось поговорить о мужчинах и о любви. Но сначала кое-что выяснить о России. К тому времени мы уже сидим в номере перед включенным телевизором, пропуская мимо ушей новости Би-би-си, и она полулёжа в кресле дотягивается босой ногой бесконечной длины до пачки сигарет «Sovereign», упавшей на пол с дальнего угла подоконника. Например, Дороти желает выяснить, почему телевизионные сообщения о России каждый раз сопровождаются военной музыкой. Вот она прямо сейчас умрёт, если не получит подробного комментария к этому вздору. «Не знаю, – говорю я, стараясь не замечать снежно-рыжую ногу с карминовым педикюром, – об этом лучше бы английских телевизионщиков спросить». – «У вас ведь там есть песни, допустим, о любви? Не только о войне?..» В этот момент мне хочется её слегка прибить, но так, чтобы она не заметила избиения. «О да, – говорю, – папуасы тоже иногда любить умеют». Ей, видите ли, русские мужчины всегда казались невероятно брутальными, что, наверно, предполагает особую суровость и крутизну. И вроде бы я сумел это продемонстрировать уже в день своего приезда. Я возражаю: «Дороти, какая, к чёрту, брутальность! Тогда в Лондоне было просто недоразумение». Она машет рукой, даже не слышит.
В тот первый день ситуация была на самом деле анекдотическая. Мы ехали вдвоём на метро (или как там это удовольствие называется – по трубе?) по тёмно-синей линии Пикадилли. В вагоне было тесновато, и тесноту ещё усугублял бойкий пухлый юноша в полупрозрачном платьице, надетом на голое тело, с восемью серёжками в ушах. Не то накуренный, не то уколотый, он верещал как резаный, выкрикивал на весь вагон что-то невнятное, но точно вызывающее. Народ сторонился, прятал глаза и корректно помалкивал. На взгляд крикуна это могло показаться робостью жалких обывателей перед бунтарём. Герой в платьице явно наслаждался общей терпимостью. Перед станцией «Ковент-Гарден» мы протиснулись к выходу, и я вынужденно оказался рядом с этим красавцем, нос к носу. Если у человека мозги набекрень, смотреть ему прямо в глаза не рекомендуется. Но мне претило уводить взгляд так, будто я в чём-то виноват или побаиваюсь. Короче говоря, стоя впритык и глядя в его бессмысленные глазки, налитые злобой, я услышал дико громкий выкрик уже в свой адрес. Как пишут в некоторых романах, «ни один мускул не дрогнул на его волевом лице». В смысле, на моём. Когда мы вышли из вагона, Дороти cказала:
