Первый урок был у меня в пятом классе, а второй — как раз в одиннадцатом. Не буду сейчас к ним заходить, потерплю, через час разберусь.
Пятиклассники мирно спали, день был темный, дождливый. Перетасова с полузакрытыми глазами качалась на стуле, тихонько подвывала: «Сидят пта-а-а-а-ашечки… маката-а-а-ашечки». Она спела это уже раз сто, я надеялась, что ей надоест. Ваня тоже спал, время от времени поднимал голову, здоровался со мной и с Розой, которая все мерещилась ему в коридоре, и переворачивался на другой бок. Аля Стасевич с удовольствием читала вслух по моей просьбе рассказ Распутина «Мама ушла». Маленький Гриша внимательно слушал Алю. Сережины самолеты стояли на ремонте, сам он прилег на парту, положил щеку на сложенные ладони и время от времени тихонько заводил мотор, но только тот не заводился.
Ладно, не бегают по классу, не бредят и хорошо.
— «И тогда мальчишка снова заплакал, — с выражением читала Аля. — Он плакал от боли и одиночества. Что такое боль, он уже знал. А с одиночеством встретился впервые…»
А я смотрела в окно. Кто бы мог подумать, что вчера над площадью Маяковского в девять вечера было ясное небо, ни облачка, красивейший золотой закат? Сегодня моросило, дуло, и ныли тело и душа. А тут еще бедный Кирилл. Вчера, когда моя душа была полна музыкой, счастьем, надеждой на какую-то другую жизнь, радостными волнениями, Кирилл сидел дома с опухшей челюстью, рядом с плачущей мамой и плевался кровью. Как странен и жесток мир. Мне этот мальчик никто. И — кто. Потому что он спас Никитоса от бездомных собак. Я не знаю, как бы рыдала сейчас я и что бы было, если бы не Кирилл, бросившийся тогда на стаю с камнями и палкой. Поэтому для меня этот мальчик не просто ученик и ребенок, которого я знаю, а человек, благодаря которому мой Никитос жив и здоров, ходит на концерты, ищет себя, а не лежит в больнице, весь в швах. Или на кладбище.
Я перекрестилась — и от своей последней мысли, и перед тем, как войти в одиннадцатый, и открыла дверь. Дети, а точнее, взрослые люди, заканчивающие школу, сидели как обычно. Как будто ничего и не произошло. А ничего и не произошло. Они привыкли к крови — ее полно в телевизоре, в играх. Они привыкли к чужим смертям — и настоящим, и придуманным. Они убивают в играх, они любят играть в пейнтбол — расстреливать друг друга красками. Они путают реальность и игру, страшную, странную игру в смерть, которой полны современные фильмы и компьютерные игры.
Я оглядела класс. Шимяко, как обычно, не было. Я бы даже его не узнала, встретив на улице, видела его раза три-четыре. И так и не поняла прозвища «урод». Мне лично он ничего не говорил, кроме своего «отвали» на моем самом первом уроке.
Зато был Громовский. Одного взгляда на его лицо мне было достаточно, чтобы понять, кто принимал участие в драке. Он сегодня был очень аккуратно одет, еще лучше, чем все последнее время. С тех пор как он решил стать журналистом, он ярко и выразительно одевается. По количеству и качеству его пиджаков я могу поверить его одноклассникам, что за Громовского заплатят везде и всюду и столько, сколько попросят. И еще сверху дадут.
— Здравствуйте, Анна Леонидовна! — громко сказал Громовский. — Я написал эссе, хочу прочитать.
— По какой теме? Я разве задавала?
— Нет, я сам выбрал. Мне же надо готовиться к творческому экзамену и к собеседованию.
— И что ты написал?
— Сейчас… — Громовский открыл большую кожаную тетрадь, — «Единство личности и вселенной как одна из центральных тем поэзии Тютчева».
Я покачала головой.
— М-м-м… Мощно! А на основе каких произведений?
— На основе стихотворений… так… «Как океан объёмлет…»
— Объемлет, наверно, Громовский.
— Ну да. «…объемлет шар земной», «О чем ты воешь, ветр ночной?»…
Миша Овечкин хмыкнул:
— Йоу, Ильяндрыч! Растем, землекопы!
Громовский пренебрежительно отмахнулся от него. Хотел читать дальше.
— Молодец, Громовский, — остановила я его. — А зуб ты Кириллу Селиверстову выбил?
Овечкин отреагировал:
— Пи-ип!
— В смысле? — вкрадчиво спросил меня Громовский. — В каком смысле выбил зуб? Поосторожнее с такими заявлениями, Анна Леонидовна!
Все-таки какие они уже взрослые. Взрослые дяди и тети, находящиеся в отношениях «взрослый — ребенок» с нами, с учителями. Ребенок, которому, увы, нельзя дать по заднице.
— Громовский, это правда? — повернулась к нему Саша Лудянина.
— Да ну шо ты, Сашок! — развязно ответил ей Громовский. — Да ни в коем разе! Да шо это я полезу с детьми драться?
— То есть ты знаешь, что Кирилл еще ребенок, да? Ты в курсе, о чем и о ком идет речь?
— Говорить буду только в присутствии адвоката! — заявил Громовский, сел, вытянул свои длиннющие ноги в проход, совсем перегородив его огромными рыжими ботинками, скрестил руки на груди и заржал.
— Очень смешно! — заметила Саша.
Я посмотрела на Колю Зимятина. Вот почему русская интеллигенция всегда сидит в стороне, сопит, сочувствует униженным, оскорбленным и тем, кто имеет смелость сказать правду, как Саша, но то ли боится вмешаться, то ли не хочет мараться, то ли не уверена ни в чем?
— Коля! — окликнула я мальчика. — Ну, а ты что скажешь?
— Я? — удивился мальчик. — Почему я?
— А почему не ты, Коля? Почему орут только те, кому сказать нечего, кого распирает от наглости, от количества сожранного, от банки пива, которое они выпили тайком от родителей вчера перед сном… Почему?
Саша с обидой посмотрела на меня.
— Я не про тебя. Ты же знаешь. Ты всегда грудью на амбразуру. Только амбразура такая огромная, пулеметов столько, что ты одна ее не закроешь.
Оля Улис, Коля, еще несколько нормальных учеников, которых я имела в виду, опустили головы. Ну конечно! Если бы они все сейчас подошли к Громовскому и сказали, какой он урод, и еще дали бы ему втроем — вчетвером по голове, как он с теми хулиганами дал тринадцатилетнему Кириллу… Я понимаю теперь звонки в своем выключенном телефоне, которые увидела только сегодня. Мне и мама Кирилла вечером звонила, и Роза, и еще кто-то. А я была на концерте, а потом прощалась с мечтами о неземном принце, они же химеры, и плакала.
Про то, чтобы дать втроем по голове Громовскому, — это ужасно непедагогично. Но я, как уже выяснилось, не педагог. А вот если бы наказывать преступника — мелкого, крупного — тем же самым, может, и преступлений меньше было бы? Избил женщину на улице, отобрал у нее сумку. Тебя поймали, доказали, что это ты, — изволь, встань ровненько, тебя так же изобьют. Выбили Кириллу зуб? Кто выбил? Работают уже школьные камеры? Работают, слава богу. И на улице стоят, для безопасности школьников. Вот, видно все — Прохоров выбил, а Громовский просто руками, ногами махал. Мальчика бил, тринадцатилетнего, беспомощного перед ними тремя, откормленными оглоедами осьмнадцати лет. Так Громовского просто избить в отместку, а Прохорову выбить зуб — тот же. Нет, я не педагог. И не законодатель. И не судья. И самосуд карается по закону. А как Закон отнесется к этому происшествию? Вот что будет Прохорову? Порицание? Его даже из школы, я уверена, не выгонят. Тем более не выгонят Громовского.
