— Просто необыкновенный! Ты даже себе не представляешь! Бриллиант! Лауреат, красавец!
— Так, я понял, — сказал Андрюшка. — Я тебе перезвоню.
— Андрюша. Послушай меня. Ты никуда не перезвонишь. В смысле, мне ты звони, сколько хочешь. Но эта очень странная история закончилась час назад. И я никогда — слышишь? — никогда больше не хочу слышать этого имени. Всё. Прости, я тебя очень люблю. Нам завтра в школу. Спасибо тебе за всё, я знаю, ты хотел, как лучше.
— Анюта… Ну хорошо. Расскажешь, если настроение будет. Всё, так всё. Я тебя тоже люблю. Чмокни от меня близнецов.
— Да.
Потому что не надо придумывать себе химеры. Потому что не бывает любви в сорок два с половиной года. Потому что все, кто хотели меня любить, остались там, за порогом молодости. Потому что это все неправда. Потому что есть законы природы. Молодым искать и любить. Взрослым — растить детей и понимать мир. Всё, потом умирать. Другого нет и не будет. Если у меня всё так вышло в жизни, оно не исправится в сорок два года. Пора очарования и влюбленности — там. Где мне было двадцать пять лет. А я — здесь. Здесь у меня другие заботы. Всё очень определённо в этом мире. Кто бы это ни придумал. Я не знаю, что такое Бог. Я не знаю, что такое законы Природы, потому что я не знаю, что такое Природа, что такое Вселенная. И никто толком не знает. Но я знаю, что мне бывает очень больно, очень плохо из-за этих законов.
Бывает, но редко. Чаще бывает хорошо. Надо побыстрее забыть эту ухмылку моей судьбы и жить дальше.
— Спать! — крикнула я веселящимся близнецам. — И пусть вам приснятся ангелы со скрипками!
— И с альтами? — высунул лохматую голову из шкафа Никитос. — Нет ни одной пижамы. Что делать?
— Возьми мою, — Настька протянула ему пижамку. — Она с медвежатами, для мальчика подходит.
— Ага, — согласился Никитос. — Мне звук альта очень понравился.
— Никитос, ну как ты в оркестре мог услышать альт! Дедушка твой, кстати, мой папа, играл на альте, ты знаешь?
— Он же был директором школы! — крайне удивился Никитос, подошел ко мне и сел на пол, явно настроенный на долгие приятные беседы.
— Так, вставай-ка, натягивай пижаму с медвежатами, и чтобы через пять минут ни одного вяка из вашей комнаты я не слышала!
Никитос с неохотой встал.
— Мам, ты со мной как с дураком разговариваешь всегда.
— Да! — подтвердила Настька. — Обидно! А Никитос очень умный!
— Нисколько не сомневаюсь. — Я поцеловала обоих. — Ложитесь, пожалуйста. Дедушка правда был альтистом, но потом его назначили директором музыкальной школы. И он играл редко, только дома. Мама очень любила его слушать.
— А ты?
Какие удивительные вопросы задают иногда дети. Любила ли я слушать, как играет папа. Я сама никогда себя об этом не спрашивала. Нет, не любила, наверное. Ревновала, что мама всё бросала — ужин, наши уроки, стирку, всё и всех — шла, садилась и слушала папу. И ничего вокруг не видела. Это и есть любовь. Я так и запомнила свое детство. Льется где-то вода. Шипит, скворчит что-то на кухне. Сижу я, ковыряюсь с уроками, Андрюшка бегает во дворе с ребятами, а папа в другой комнате играет на альте, глухо, мучительно, тоскливо, таким мне казался звук альта, а рядом с ним замерла мама и слушает его. Так, стоп. Сейчас мне всё обидно, и я вспоминаю детство совершенно не так, как обычно.
— Я плохо понимала классическую музыку, когда была маленькой, но папой очень гордилась, — объяснила я детям.
Близнецы, чувствительные не к словам, а к интонациям и моим флюидам, внимательно посмотрели на меня.
— Мам, ты ночью, если захочешь плакать, приходи ко мне спать, хорошо? — сказала Настька. — Я специально поближе к стенке лягу, чтобы ты поместилась.
— Непременно, — засмеялась я. — Всё, ложитесь и спите.
Никитос вдруг еще раз подошел ко мне и поцеловал меня.
— Я никогда больше не буду разговаривать с тобой как с дураком, сынок, — сказала я.
— Ага, — доверчиво прижался ко мне Никитос. — Помнишь, там такая музыка была «там — тарам — там-там-там…» — он неожиданно чисто-чисто пропел мелодию вагнеровской пьесы, которую играли в первом действии.
— Потрясающе, Никитос. Настька, ты слышала?
Настька, улыбаясь, стояла за его спиной. Такая же, в точности! И другая.
— Мам, я же тебя всегда просила — пусть Никитос со мной ходит в музыкалку. Помнишь, ты еще говорила, что его только на ударные возьмут.
— Да, мне очень стыдно.
Вот, для этого стоило сходить в зал Чайковского сегодня. Мифы и химеры, и пустые надежды, и глупости забудутся. А Никитос пойдет в музыкальную школу.
— Как ты думаешь, мам, Анжей мне позвонит?
— А ты дал ему телефон?
— Ой, нет… А у тебя нет его телефона?
— Нет.
— А у дяди Андрюши?
— Тем более, с чего бы это? И послушайте меня оба. Я не знаю, кто такой Анжей. Это раз.
— Как, мам, это мальчик, который…
— Никитос! — шикнула на него Настька. Девочки чувствуют все же глубже и тоньше.
— Далее. Я не знаю, кто такой Андрис, «мастер», разведчик, дирижер. Это всё всем приснилось. Ага?
— А как же сегодняшний концерт? — Никитос, ничего не понимая, переводил сонные уже глаза с меня на Настьку.
— Концерт тоже приснился, причем только тебе! — Настька подтолкнула его в детскую: — Пойдем.
Я легла вслед за ними. И уснула. Проспала до утра. Не плакала во сне, не видела грустных снов, кошмаров, Андриса, Павлика, не видела даже Игоряшу. Спала без снов. Если что и снилось, я забыла. Встала утром выспавшаяся, вполне веселая. Сегодня — первый день оставшейся мне жизни. И прожить его надо без глупой химерной мечты и без Андриса, которого никогда не было и быть не могло. Всё. Точка.
Глава 30
— Аня, у тебя вопросов никаких нет по собранию? Ты помнишь, что надо его провести? Сказала детям, написала объявление в электронном журнале? — Роза разговаривала со мной вполне нормально, как ни в чем не бывало. Разве что в глаза не смотрела. Говоря со мной, она смотрела на проходящих детей, одергивала кого-то, делала замечания: — Костина, а Костина! Ну-ка подойди на секундочку! Это как наряд у тебя называется?
— Туника… — Рослая Костина стояла почти вровень с Розой. Синеватые волосы ее были подстрижены неровно. Из одного уха свешивалась сережка с переливающимся иероглифом.
— А под туникой что?
— Роза Александровна…
— Я имею в виду — где же лосины, если это туника? Или брючки. Или бриджи. Это ведь колготки? — Роза кивнула на обтянутые черными колготками с паучками ноги Костиной. — Ты уверена, что это нормальный вид для школы?
