— Я читал вашу книжку про Эфиопию. Очень смеялся. Хотя книжка оказалась в результате грустной. И не очень женской.
— Это комплимент?
— Конечно.
— Женщины — для красоты, мужчины — для всего остального.
— Вроде того… Подержите, пожалуйста. Ну вот, одна готова. И как будто и не падала. С дыркой только что с этой делать? Есть чем ее замазать?
— Есть чем завесить. Надо лезть на антресоли.
Андрис залез на антресоли, достал две картины, купленные в прошлом году на вернисаже в Измайлове, я выбрала ту, что поспокойнее — со взъерошенным черным котом, выглядывающим из чердачного окна. Получилось, как будто у нас на стене — чердачное окно, а в нем сидит кот. У моих бедных детей, в связи с неполным составом семьи, животных пока нет, за ними некому ухаживать. Будет кот на стене.
Андрис критически посмотрел на завешенную дырку.
— Ну это временно, конечно, надо заделать.
Он повесил остальные полки. Помыл руки, доброжелательно попрощался со мной и ушел. Когда Никитос с Настькой вылезли из своей комнаты, его уже не было. Я сидела на кухне с полной чашкой чая. И мне было неожиданно грустно. Вот зачем это? Что это было? Кто это был? Офицер с Андрюшкиной работы? Какой-то его друг? Почему я его не знаю?
— Мам, — Настька осторожно потрогала меня за плечо. — Ты грустишь?
— Да нет, дочка. Давайте ужинать.
— А я грущу, — сказала Настька. — Мне грустно, что не пришел папа и не позвонил.
— Хорошо, что ты понимаешь, отчего тебе грустно. — Я поцеловала ее в прохладный лобик. — А вот я не понимаю.
— Очень противный дядька! — заявил Никитос. — Я бы сам всё прибил! А много денег он взял?
— Он не взял денег, Никитос. В следующий раз ты всё сам прибьешь, договорились.
— Ты на меня злишься? — растерялся Никитос.
— Да нет. Сама не знаю, что со мной. Грустно как-то. Сначала было весело. Потом стало как-то…
В конце этого удивительного дня позвонил Игоряша.
— Нюся… Нюся… Ты понимаешь, я так плохо себя чувствовал, проспал до обеда… Думал, заболел, у меня что-то заразное.
— Ага, — вздохнула я.
— Я даже звонить не стал…
— Боялся заразить через трубку?
— Да! То есть… Ты издеваешься?
— Нет, слушаю тебя внимательно. Настя ждала тебя.
— Да, прости, прости, Нюся… Можно, я сейчас приду?
— Ты знаешь, который час?
— Нет…
— Пол-одиннадцатого. Дети уже ложатся спать, завтра в школу.
— А, в школу! В школу! — обрадовался Игоряша. — Я отведу их, ладно? — Он неожиданно замялся. — То есть…
— То есть тебе лучше полежать, не вставать рано.
— Да, да…
— А то не ровен час кого встретишь по дороге.
— Нюся…
Мне показалось, что Игоряша собирается плакать.
— Не плачь. Всё будет хорошо.
— Правда?
— Правда, верь мне, Игоряша. Я тебя никогда не обманываю.
Не люблю, но не обманываю. Говорить этого я не стала.
— Нюся…
— Что, Игоряша?
— Я…
— Ну что, опять сегодня ничего с Юлией Игоревной не получилось?
— Нюся! Зачем ты так?
— Игорь, извини, у нас был такой… — я хотела сказать «дурацкий», но нет, день был не дурацкий, какой угодно, но не дурацкий, — такой странный день. Мы устали, ложимся. Всё, и ты ложись, утро вечера мудренее.
— Вы меня простите, что я сегодня не пришел?
— Уже простили, наперед простили. И в следующий раз можешь обещать и не приходить.
— Нюся!..
— Всё, Игорь. Пока.
Ко мне подошел Громовский с огромным, размером с плазменный телевизор, планшетом и стал снимать. Спереди, сбоку, наклонился близко-близко, так что я увидела отломанный кусочек на его переднем зубе, и щелкал, щелкал.
— Попойте немного, — сказал он. — А я вас сниму. Вы такая прекрасная! Самая лучшая учительница! Мы вас столько лет ждали!
— И я вас ждала, — ответила я, пытаясь понять, где же среди одиннадцатиклассников мой Никитос. Ведь он уже такой же большой. Он же тоже вырос. Это не его ведут там? Почему у него руки за спиной? Кто его ведет?
— Никитос! — крикнула я. — Никитос!
— Успокойтесь, это съемки, всё хорошо. Он же главный герой, вы помните? — меня обнял за плечо Андрис. Нет, это же не Андрис, это Павлик. Но такой странный Павлик, такой взрослый. Вот это пятно у него на шее, с которого началась болезнь.
— Не бойся, — улыбнулся Павлик, — я не заразный. Это просто от нервов.
— Я знаю, — сказала я, точно зная, что очень скоро он умрет. — Я знаю, — повторила я, чувствуя, что не могу сдержать слез. — Пожалуйста, не умирай. Я потом всегда буду одна.
— У тебя же дети, — сказал мне Андрис. Нет, это все-таки Андрис. Павлик не может быть таким взрослым. — Такие дети прекрасные, мне очень понравились, особенно мальчик.
— А у тебя есть дети? — спросила я, наблюдая, как огромная камера снимает Никитоса. Да, он же актер! Как я забыла?
— Темно, темно! — кричал Никитос, а все вокруг хлопали. И Перетасова хлопала, и громко пела свою «бярёзыньку», так громко, что я никак не могла разобрать, что же мне говорит Андрис. А он как раз рассказывал про свою жизнь. И где он жил. И сколько фамилий у него было. А я ничего не понимала. Но почему такое огромное дерево падает на Никитоса? С розовыми листьями? Разве мое дерево уже так высоко выросло? И никто не помогает? И он не отходит? Что, так нужно по сценарию?
— Ники-и-ита-а-а! — закричала я, не слыша своего голоса. Почему, почему я слышу вой Перетасовой, а свой голос не слышу? Я постаралась крикнуть изо всех сил: — Никита-а-а!
— Мам, мам… Ты что? — надо мной склонились две испуганные моськи. Лохматый Никитос и Настька с заплетенными на ночь косичками. Ее косичка щекотала мне щеку. — Тебе что-то приснилось? Ты так кричала…
— Ой… — Я села на кровати и обняла их. — Который час? Темно еще. Прибежали…
— Можно, мы с тобой поспим? — Никитос, не дожидаясь ответа, залез с ледяными ногами ко мне под одеяло. — А то у меня одеяло куда-то подевалось.
— Я подняла твое одеяло, — сказала Настька, залезая ко мне с другой стороны. — Ты его спихнул. Мам, ты такая теплая…
Я обняла обоих близняшек, почувствовала их родное тепло и быстро заснула, успев подумать, и удивиться, и улыбнуться, вспомнив нашего неожиданного гостя и весь странный-странный день.
Глава 26
Весь следующий день на работе мне было грустно. Не знаю отчего. Грустно, и всё. Грустно на уроке в коррекционном классе. Переросток-оригинал Ваня то и дело пытался со мной здороваться, я машинально отвечала:
