— Да, Игорь, — позвонила, недолго думая, я. А что, сидеть весь обед и гадать — что да как? Проще узнать сразу. — Говори.
— Нюся… То есть Аня, — Игоряша прокашлялся. — Так. Вот. Вот я что хотел сказать.
— Да, говори, Игоряша. — Я подмигнула Настьке, сжавшейся у стенки. — Раздевайся, руки мой!
— Что, что ты говоришь? — встрепенулся Игоряша. — Ты сказала «мой»?
— Я детям говорю, чтобы они раздевались. И мыли руки. Глагол в повелительном наклонении. Я слушаю тебя.
— Да, я как раз о детях. Знаешь… Надо будет перевести их в другую школу.
— В смысле? Не поняла тебя.
— Да… — Игоряша снова прокашлялся и постарался сказать как можно тверже: — Вот Юлия Игоревна говорит, что это неудобно теперь, что мои дети будут учиться у нее в классе.
Я не знала, смеяться мне или плакать.
— Пусть работу поменяет, Игоряша.
— Нет, ты детей в другой класс переведи или в другую школу, потому что, Нюся, вот ты понимаешь, это нехорошо…
Я отключила телефон и посмотрела на своих детей. Румяный бодрый Никитос сидел на полу в холле, рядом с дверью на кухню, в детскую не пошел, видимо, ждал обеда, энергично, но как-то без вдохновения раскручивая какую-то игрушку.
— Второй сапог сними, — кивнула я ему, — потом играть будешь. И руки помой.
— Он никогда руки не моет, мам, — трагически сказала Настька. — А что сказал папа?
— Папа пожелал нам приятного аппетита, мы же зверски голодные!
— Ты сейчас неискренне говоришь, мам! — проговорила Настька.
— Неискренне, — согласилась я. — Я толком не поняла, что он сказал, Настюня.
— А он сейчас в Мырмызянске? — неожиданно поднял голову Никитос.
— Ну да, где-то в тех местах, — ответила я. — Или рядом.
— С Юлией Игоревной? — почти шепотом спросила Настька.
Вот ведь я так старалась, чтобы дети любили Игоряшу! Несмотря на его очевидные слабости. Не вру сейчас себе? Да какая разница. Удивительно, но даже мне обидно. Больше за детей, конечно, особенно за Настьку. Но и за себя тоже. Я взглянула в зеркало. Да вроде ничего, нормально выгляжу, как обычно. Розовая, как Никитос, одухотворенная такая вся, как Настька. Разве что не голубоглазая, как Игоряша, и временами до жути похожие на него мои дети.
— Мам, ты о-очень красивая! — сказала мне Настька. — Очень!
— Я знаю, — ответила я. — Ты тоже. В этой связи предлагаю сварить пельменей, покормить Никитоса и поесть самим. Ты как?
— Я не буду есть, — прошептала Настька.
— Насть! Сегодня какой день оставшейся нам всем жизни?
— Первый…
— А как его надо прожить?
— Пожратыми! — захохотал Никитос, но, надо признать, как-то очень натужно.
Ладно, чертей сгонять не будем. Никитоса так легко не возьмешь и не проймешь. Даже если Игоряша и дальше будет глупить, он сильно не пострадает, а с Настькой… Разберемся как-нибудь.
Зато мне как хорошо! Никто не будет лезть ко мне с бородой, пропахшей тефтелями, растерянно смотреть, ожидая моей любви, которой нет, никто не будет мне напоминать, что я виновата, виновата, что я мучитель, изверг… Ну и вообще. Хорошо! Обидно и хорошо «авьеменно», как говорили мои маленькие дети, когда были еще меньше и я еще надеялась когда-нибудь полюбить их папу. За доброту, самоотверженность и верность. Но у всякой верности, наверное, есть предел. У мужской точно. Игоряша достоин счастья. Почему нет? Запутала всё я, мне и распутывать.
Я включила телефон, увидела, что всё это время пытался названивать Игоряша. Быстро набрала ему смс-ку: «Ты достоин счастья, Игоряша! А сейчас мы едим пельмени, не трезвонь!»
Глава 20
— Ань, ты будешь подписывать заявление против камер?
Роза сегодня была в строгом черном платье, которое неожиданно дополняла нитка круглых желтых бусин, размером с маленький абрикос. И с таким же браслетом. Я в очередной раз восхитилась ее умением украшать себя, преподносить себя.
— Нет, не буду. Зачем? Я даже «за». Громовский больше драться со мной не сможет. А они со звуком?
— Со звуком! — Роза досадливо махнула рукой. — Ходят, собирают подписи… Чего боятся?
— Что ругаться нельзя будет. А кто это вообще отсматривать-то будет? Куда изображение выведут? Директору? И что, она будет сидеть и целый день наблюдать? Нет, конечно?
— Конечно, нет. Иди сюда! Карпушина! Иди сюда!
К нам подошла милая девушка.
— Я тебя предупреждала? — Роза смотрела на девушку без тени улыбки. — Пеняй на себя теперь.
— Роза Александр… — Девушка взглянула на Розу совершенно честными серыми глазами. Хорошенькая, только чуть-чуть подкрашенная, десятиклассница, очевидно. Я ее не знала.
— Иди отсюда! И больше на мою помощь не рассчитывай. Я сказала — иди!
Девушка, опустив голову, ушла.
— Зачем ты так с ней? Такая хорошая девочка…
— Хорошая? — Роза засмеялась. — Да что ты понимаешь! Я с ней, знаешь, при каких обстоятельствах познакомилась? В зимнем лагере, из постели мальчика вытаскивала ее. И было это в седьмом классе. Хорошая… А сейчас, знаешь, почему я ее ругала? Они с одной такой же хорошей совсем стыд потеряли, вчера взяли и…
— Роза Алексанна! — подбежала какая-то девочка. — Там пятиклашки дверь в туалете выбили!
— Молодцы! — ответила Нецербер и решительно пошла в сторону мальчишеского туалета, где толпились смеющиеся дети.
Дети… Или не дети? Дети! Огромные, глупые, откормленные или не очень — дети. Бледные, румяные… больше бледных. И всё время чем-то взбудораженные. Им пока всё непонятно, только они этого не знают, думают, что понятно, им пока неловко от самих себя, у них всё будет — так они думают, в отличие от нас, у которых уже не будет ничего, которые ничего не достигли.
— Вы подписали заявление? — ко мне подошла полная учительница моего возраста или чуть постарше и без лишних вступлений заговорила, как будто продолжила давно начатый разговор: — Чего хотят, не понимаю? Тотальную слежку установить. В туалеты еще бы камеры поставили. Лучше пусть зарплату повысят. На эти же деньги! Вместо того чтобы камеры покупать. Вот вы сколько получаете? У вас какая категория? — Не дав мне ничего ответить, она продолжила: — А у меня зарплата — ни на что не хватает. Зубы на полку! А полок нет — голые стены! Довела страна моя родная! — Она пропела: — «От полей до самых до окраин!» — и без остановки продолжила: — У меня дворники во дворе, знаете, откуда? Из Камбоджи. Да-да! И вот я с ними разговариваю — у них там еще хуже, у них вообще на зарплату не проживешь…
Я не знала, как себя вести и как реагировать. Что она, интересно, преподает?
— Слушайте, вот что с Путиным, что без Путина — просто ерунда какая-то в стране. И откуда он, этот Путин, взялся? Кто его знал пятнадцать лет назад? Вы не думали, от какого слова его фамилия? Вы думаете — от слова «путь»? А я-то думаю, что совсем от другого слова, от глагола — «путать»! Это всех нас путают! Оттуда, из-за океана! Они же сказали — слишком большая страна одному народу досталась, и народ этот слишком тупой, чтобы распоряжаться таким богатством! Не слышали? Кондолиза Райс так сказала! Помните, негритянка нервная такая? Они же всё про всех знают, американцы! Кто такой Толстой — не слыхали, а вот как кому жить — это милости просим, к америкосам — они вас научат, как щи варить! А у нас-то в головах каша! По церквям все побежали! Чуть что, телевизор включишь — Русь святая! Да где вы эту святую Русь видели? Где она? Вот мне лично, что теперь, в старости по миру с котомкой идти? По Руси святой босиком? Сколько у меня будет пенсия — десять тысяч пятьсот рублей? Я с двадцати одного года пашу, пашу на эту страну, два раза бюллетень брала. А если бы не работала, то пенсия была десять тысяч двести. Зачем работать, спрашивается? И ведь не накопишь ничего — в чем копить, в какой валюте? В евро? — Она требовательно посмотрела на меня сквозь большие очки.
