— Ладно, смелый, смелый, — прижала я к себе его совершенно мокрую голову. — Ты мокрый весь, не чувствуешь? Хочешь заболеть?
— Я не заболею, мам, — твердо ответил Никитос.
И правда, он болеет редко. Редко, но метко. Уж болеет, так болеет. С температурой сорок. Надо сказать, что и нежная, нерешительная Настька болеет не часто. Чаще, чем брат, но гораздо реже, чем остальные дети. Возможно, потому, что я просто ненавижу, когда они заболевают. Ненавижу больше, чем что-либо. Чувствую бессмысленность своего существования на земле. Если все, что я делаю, — зря. А раз мои дети не могут сопротивляться недугам, то все — зря. Поэтому они стараются изо всех сил не болеть, а если уж заболевают, то мужественно лечатся всем, что я заставляю пить, есть, не есть, не пить, делать, промывать, греть, и быстро поправляются.
— Никитушка, — заговорил Игоряша, откашлявшись, — всё можно решить без драки, словами.
— Так я и сказал: «Козел, дай пройти!» А Дубов стал драться! — искренне ответил Никитос.
— А ты бы не дрался, — продолжал увещевать Игоряша. — Ты бы сказал: «Давайте мирно всё решим!»
— Ага, примерно как ты сказал тому хулигану, из-за которого у меня чуть выкидыш не случился, — тихо проговорила я, чтобы прекратить педагогические потуги Игоряши. — А он тебе по башке дал, помнишь? И у меня сумку чуть не отобрал.
Обладающий удивительным звериным слухом Никитос расслышал последние слова и аж подпрыгнул:
— Кто? Кто, мам? Дубов? Вот козел! Я же ему сказал, что он козел! Мало я ему дал!
— Да что тебе этот Дубов дорогу перешел! Никитос! Нет, это старая история, не переживай. Другой хулиган, взрослый.
— А ты отдала ему сумку?
— Нет, конечно. У меня там карта лежала. Тетрадка такая, особая. А в карте было написано, что у меня должны родиться двое малышей. И все про них уже там было, самое главное…
— Что, было написано, что меня зовут Никита Игоревич?
Я засмеялась:
— Да, вот именно так и было написано. Никита Игоревич, гроза всех четвероклассников лучшей гимназическо-коррекционной школы нашего славного города.
— Что, у нас коррекционная школа? — заволновалась Настька. — Да, мам?
— Если в ней учится Дубов, какая же она?
Игоряша, увидев, что страсти поулеглись, выступил вперед с явно заранее заготовленной речью, которую он никак не мог начать раньше.
— Дорогая Анютонька, — торжественно сказал он, не отпуская Настькиной руки. — Поздравляем тебя с первым рабочим днем! И я приглашаю всех в итальянский ресторан. Там очень вкусно!
— А с кем ты там был? — подыграла я Игоряше.
Он тут же покраснел.
— Ты что, Анюсенька, я… Да я… Просто мне рекламу в ящик положили…
— А вот сказал бы, — я наклонилась к его уху, — что был там с двумя негритянками, я бы ревновать стала.
Игоряша начал глупо смеяться. Я только вздохнула. Ну и поделом мне! За что-то, чего я о себе не знаю. Но точно за что-то поделом. Я вытерла кое-как салфетками мокрую голову Никитосу, напялила ему рваную шапку.
— Шапочка, между прочим, гусар, ой-ёй-ёй сколько стоила!
— Я куплю ему новую! — тут же встрял Игоряша.
— Да нет уж, пусть сидит, зашивает вечером.
— Я?! Я?!! — Никитос от возмущения так широко открыл рот, что у него что-то защемило в скулах. — Ой, щёрт, мам, щелкнуло тут что-то, шломалось… — с трудом проговорил он.
— Ага, сломалось! — Я закрыла и открыла ему несколько раз рот. — Починилось?
— Да! — радостно крикнул Никитос и в прыжке изловчился поцеловать меня в нос.
Я потерла больно ушибленный нос.
— Куртку застегни! Мачо…
Так мы двумя парами — я с пляшущим, гарцующим, рвущимся в разные стороны Никитосом и мирно топающая Настька со счастливым донельзя Игоряшей — и отправились праздновать мою сомнительную победу над Громовским. И вообще. Тринадцатое февраля, в которое у меня есть все — любящий и вечный мой жених, порядочный, чистоплотный, бородатый, чудесные дети — две разные планеты, два огромных мира, новая увлекательная работа, нерваная шуба в морозный день, теплый уютный дом, чистое небо над головой, температура 36,6, давление, гемоглобин — для полетов в космос. Мне лично для ощущения полноты бытия этого хватает. Полноты и радости.
Глава 6
— Рассказывай! — Андрюшка обнял меня и заправил мне за ухо прядку волос. — Ты постриглась, что ли?
— Полысела, от нервных перегрузок. Что рассказывать? Не справляюсь пока. Задавили меня детки сразу.
— Все?
— Нет. Но есть такие… Не знаю, на какой кобыле к ним подъехать.
— А ты не подъезжай, ты объезжай.
— Не получается. Они хотят меня уничтожить.
— А дальше? Зачем им это? Что будет дальше?
— Не уверена, Андрюш, что они так далеко планируют. Что будет… Я уйду, они отпразднуют победу, и придет новая жертва. Они будут ее раздирать на кусочки, сожрут и выбросят.
— Может, ты законы какие-то нарушила? Может, их трогать не надо?
— Ага, устав нарушила — монастыря этого, больше смахивающего на зоопарк. Дикие звери, которых все боятся, ни подойти, ни палкой ткнуть в морду — ничего. А я стала отвечать на хамство, вопросы неудобные задавать.
— Ты к ним задиралась?
— Да нет вроде. Но отчего-то они завелись.
— Пробовали на зубок.
— Я не знаю, Андрюш, — вздохнула я. — Я понимаю, что все работают с ними и телефоны они не топчут на каждом уроке. А я пока не смогла.
— А твой телефон растоптали? — уточнил Андрюшка. — Который я тебе подарил?
— Который ты мне подарил. Да, растоптал мальчик один. Большой, очень страшный. Как сумасшедший себя ведет. Нет нормальной логики в поведении. Звериная есть. Разорвать. И утвердить свое первенство. А человеческой нет. Человеческая только подлость у него.
— Слушай, Нюсь, может, тебе все-таки в институт? Там люди уже взрослые, они хотят учиться, ну хотя бы что-то хотят. Давай, а? Пока место не заняли?
— Нет, Андрюша, спасибо. Я хочу работать в школе.
— Прийти, поговорить с плохим мальчиком с этим? Могу в ухо дать, могу просто побеседовать…
Я покачала головой:
— Нет. Я должна сама.
На урок в восьмой «В» я чуть опоздала. Меня в коридоре задержала Роза, которая, несмотря на то что уже прозвенел звонок, решила познакомить меня с каким-то учителем. Пожилой, слегка прибитый дяденька тут же замер на месте, когда его окликнули:
— Дмитрий Борисович!
Он повернул к нам голову и стоял полубоком, вопросительно глядя на Розу.
