— Жестко. И хорошо сформулировано. О, смотри, сколько всего несут… Разве мы столько заказывали?
— Вопрос в том, съедим ли мы это.
— Комплимент от ресторана! — К нам подошел повар, явно живший еще при ненавистной многим в Латвии (и не только) советской власти. — Дорогому Андрису — самые лучшие блюда.
Молодые официанты придвинули нам еще один стол, потому что самые лучшие блюда не поместились на одном столике.
— Но у нас всего полчаса, — тихо сказал мне Андрис. — Чтобы поесть, я имею в виду. На все остальное у нас еще будет время. Да, Аня?
— Да, Андрис.
Андрис поцеловал меня в висок, задев свою пораненную голову. А я прислушалась к себе. Где вы, пузырьки радости? Вот — от места нежного поцелуя — разливаются по телу, бегут, как положено, отключают гравитацию, я приподнимаюсь над тяжелым деревянным стулом, не чувствую под собой подлокотников и сиденья, вижу только эти смеющиеся глаза и чувствую, бесконечно, его поцелуй у себя на виске.
— Мам! Я буду всё! — проорал Никитос. — Анжей! Ты всё будешь? Я ужасно голодный!
— Постарайся не испачкаться! — попросила я его.
— Все равно заходить домой, переодеваться, — заметил Андрис. — Пусть едят с удовольствием.
— Очень мужской совет, — засмеялась я.
— Я опытный отец, ты не думай. Анжей со мной часто ездит, чаще ездит, чем не ездит. Я стараюсь все свободное время проводить с ним. Да, Анжей?
— Да, пап, — кивнул мальчик, с сомнением оглядывая огромный кусок мяса на своей тарелке. — Это все мне?
— Если тебе много, я съем! — авторитетно заявил Никитос. — Насть, не подавись!
В этой тройке Никитос явно без проблем занял лидирующее место, несмотря на то, что он гораздо младше Анжея.
— У тебя есть красивое темно-голубое платье, длинное. Ты можешь его надеть? — спросил Андрис.
— Могу, — кивнула я. — Могу.
— Все хорошо? — Андрис посмотрел на меня. — Невкусно?
— Вкусно. Просто… Я не знаю, как всё будет.
— Аня… — Он отложил приборы. — М-м-м… как рука всё-таки болит…
— Ты сможешь дирижировать?
— Смогу. Аня, — он сжал мои пальцы, — мне с тобой лучше, чем без тебя. Остальное решать тебе.
Сказать ему про эффект антигравитации, возникающий от его прикосновений?
— Это нужно решать прямо сейчас?
— Нет, сейчас нужно доедать и спешить на концерт. Ты хорошо водишь машину?
— Средне.
— Тогда вызовем такси. Я не поведу.
— Никитос, — позвала я сына, который махал обеими руками. В одной из них, ни в чем себе не отказывая, Никитос держал большой кусок черного хлеба, в другой — большую куриную ножку, которую он только что обменял у Насти на свою «маленькую». — Успокойся! Иначе ты будешь единственным, кто не попадет сегодня на концерт.
— На конце-ерт? — Он оглядел всех, свою тарелку, покрутил ножку, стал приноравливаться ее откусить… и отложил. — Всё, я поел. Можем идти.
— Насть, толкни его слегка, чтобы он пришел в себя.
Настька погладила Никитоса по плечу и голове.
— Никит, ты самый смелый человек. Ты так бросил эту бутылку, я вообще не знала…
Бесконечная история. Я поняла, что переживать сегодняшний день мы будем еще очень долго, каждый со своей точки зрения. Я буду размышлять, почему Андрис сначала сидел и молчал. Надеялся, что националисты поорут и уйдут? Скорей всего. Как злые бездомные собаки, обступят, полают и уйдут, если с ними не связываться. Андрис будет ждать, пока заживут его рваные раны. Дети вспоминать, кто и как и что бросил, кто больше всех испугался, кто не испугался вообще. А я буду думать о словах Андриса. Или не думать. Все равно всё будет не так, как мы думаем.
Глава 36
Ночевать мы остались в рижской квартире Андриса. Я не могла уснуть. После такого бурного дня, ужасной драки, объяснений в любви — ведь именно это мне пытался сказать Андрис, я правильно его поняла? — великолепного концерта, на котором я в меньшей степени слушала музыку, а больше страдала, видя, как больно Андрису. Я надеялась, что часть его боли перешла на меня. Ведь разделяются же душевные страдания, почему бы не разделить и физические. После концерта он, на секунду обняв меня, шепнул:
— Когда я смотрел на тебя, мне казалось, что боль меньше становится, и в руке, и в голове.
Я кивнула.
— Ты колдовала?
— Нет, я не умею, к сожалению. Просто я как раз об этом думала. Что забрала бы у тебя часть боли, если бы могла.
— Смогла. — Он опять осторожно дотронулся губами до моего виска. — Смогла.
— Когда ты меня целуешь, я как будто приподнимаюсь на секунду над землей, — все-таки сказала я. — Так что кто из нас колдует.
— Знаешь, я два года назад поехал в Бирму. На гастроли. И было несколько свободных дней, поездил по стране. Иду! Сейчас! — крикнул он кому-то. — Увидел столько древних заброшенных храмов… Другая жизнь, другая, забытая цивилизация, я не понимаю этих знаков, символов, даже если прочту, не пойму многого… Но я хотя бы теперь знаю, что это есть.
— Я тоже о себе многого не знала до встречи с тобой, — засмеялась я. — Да? Ты об этом?
— Да, об этом. А всё равно, как поцеловать, чтобы ты приподнялась над землей? В лоб, в нос тоже можно?
— Попробуй.
Он на самом деле поцеловал меня, как ребенка, в лоб.
— Ну как? Действует?
Я аккуратно обняла его, чтобы не задеть руку.
— Мне кажется, тебя на банкете ждет Президент Латвии.
— Королевское у тебя платье. Необыкновенное. Народ! — Андрис позвал весело катящихся по коридору наших детей. — Аня, я правильно говорю?
— Да, очень модно. Еще так можно: ау, народ!
Дети прикатились к нам, прыгая, смеясь.
— Никитос, рубашку заправь! Настя, помоги ему!
— Что? На банкет идем? — Никитос двигал всеми частями тела одновременно, не останавливаясь ни на миг. Вращал головой, прыгал, дирижировал. — Что — мы? Что — там будет Президент? И наш тоже?
— Нет, только их Президент, успокойся! Иди сюда, я тебя застегну!
— А-а, ну их — не страшно, я его не знаю совсем… Нашего-то я знаю… Хочешь, покажу… Анжей, Анжей, хочешь, покажу, как наш Президент разговаривает?
Я отпустила Никитоса и махнула рукой. Дети! Какая разница, застегнуты или расстегнуты у них пуговицы. Дети — веселые, здоровые, высидели целый концерт, не шелохнувшись. Мой прекрасный мир. Мое богатство. Все-таки детей должно быть столько, чтобы успевать услышать каждое слово каждого из них. Это я о чем? О том, что если я смогу родить еще одного ребенка, у меня не будет времени на Никитоса и Настьку? И о том, что когда моему ребенку исполнится пятнадцать, мне будет уже пятьдесят восемь. А в его или ее двадцать пять — мне будет шестьдесят восемь. А я помню, как же мне нужна была мама в двадцать пять лет. Только ее давно уже не было на свете.
