— Это любовь, доня.
Алена засмеялась:
— Почему такая страшная?
Кира пожала плечами:
— А как ты хотела? Чтобы любовь была прекрасной девушкой с золотыми волосами? Пришла, всех сожгла, спела пару песенок, сплясала на пепелище сахарными ножками и — фьють — пошла к другим, там жечь и душить?
— Мам…
Алена знала, что мать шутит и, скорей всего, фигура потом окажется вовсе не любовью, а войной или дикобразом… Алена взглянула на длинные полки, идущие по двум стенам.
— Сколько меня тут… Я и забыла…
— А ты еще пореже приходи, и меня забудешь. — Кира улыбнулась и махнула дочери испачканной рукой. — Сиди, сиди, я шучу. Вот ту фигурку помнишь?
Алена встала и подошла к нише, в которой стояли небольшие скульптуры, и взяла одну из них. Маленькая девочка, с вытянутыми вверх руками, смотрит в небо и, запрокинув голову, смеется.
— Я помню, когда ты это делала. Как раз умер папа. А девочка такая веселая…
Кира сдула со щеки прядь, выбившуюся из-под повязки, затягивающей ее густые рыжие волосы.
— А ты и была веселая. Ты все спрашивала: «Что такое умер?» — я объяснила: «Ушел на небо и смотрит на нас». Ты поинтересовалась, хорошо ли на небе, а я ответила, что просто отлично — ничего не болит, нет ни докторов, ни лекарств, можно целый день смотреть вниз на тебя, как ты играешь и поешь. И ты обрадовалась за бедного папу, ты ведь видела, как он страдал и мучился перед смертью.
— Надо же… я совсем этого не помню… ничего. Мам… Ты меня любишь?
Кира внимательно взглянула на дочь, стянула тонкие перчатки, сбросила испачканный фартук, в которых работала, и подошла к Алене.
— Что случилось?
Алена прижалась к ней головой и не сразу ответила.
— У меня странное что-то сегодня было дома… Кто-то открыл дверь… Походил по квартире, ничего не взял…
— Может, ты просто дверь опять забыла закрыть? Однажды уже было такое…
— Не знаю… Мне кажется, я два раза проверяла замок.
Кира засмеялась:
— А это было сегодня?
— Да вроде сегодня, — тоже улыбнулась Алена. — Мам… Может, у меня что-то с головой? Я имею в виду все эти страхи…
— Прекрати! — отмахнулась Кира. — Я сама знаешь какая чудная была, когда тебя ждала! Папу мучила, прогоняла, он все терпел… То сушек хотела, то селедки… Соку хочешь?
— Лучше помидоров, — ответила Алена и сама засмеялась. — Из банки, несоленых, без кожуры… венгерских.
Кира кивнула:
— Ясно… Могу предложить вчерашний салат. Слушай… — Она погладила руки дочери и пересела напротив, чтобы смотреть ей в лицо. — Ну, хочешь, живи у меня. Только ты же знаешь, что вечером начнется — кто только ни придет… А еще студенты… проходной двор! Сама дурею уже. — Она вдруг энергично добавила: — И твой, кстати, тоже пусть приходит. Дело ему найдем какое-нибудь… Будет… гм… коряги искать… для развития натуралистических тенденций в нашей мастерской…
Алена умоляюще посмотрела на мать и опустила голову. Кира вздохнула.
— Ну ладно… Доня моя!.. — Она пододвинулась к Алене вместе с табуреткой и взяла ее ладони в свои. — Трагична только смерть, запомни. Я папе твоему знаешь сколько верность хранила? — Мать грустно улыбнулась. — Он-то на облаках сидел, на нас сверху смотрел, а я все хранила да хранила… Мне самой казалось, что он смотрит… — Кира засмеялась. — Ужас. Все молодые годы, почитай, с оглядкой… — Она махнула рукой. — И у тебя забудется. А скорей всего, все переменится, вот увидишь. То, что сейчас, — это не навсегда. Хорошая формула. Бабушка Варя так говорила: «То, что сейчас, — не навсегда». Перемелется, мука будет, пирогов напечем, всех накормим, сами наедимся. Потом худеть станем. — Кира опять засмеялась и погладила ночь по щеке. — Особенно некоторые, которые в день по пол-яблочка съедают… Возьмешь, кстати, что-нибудь из моей одежды, пошире, на вырост? У меня есть отличный свитер, тонкий такой, персиковый, пошли, померим…
Она взяла Алену за руку и повела в большую спальню. Кира достала из гардероба брюки чуть ниже колен и тонкий свитер и приложила свитер к Алене.
— Вот твой цвет, запомни. Недозрелый персик, у которого не успели покраснеть бочка…
Она достала из трюмо пачку денег.
— Ой нет! Мама, нет! — запротестовала Алена.
— А я не тебе даю. Ему… — Кира показала на Аленин живот. — Ты чем его кормить собираешься? Чипсами с хлебом? И работать давно уже хватит. Что тебе это пение далось? На клиросе? Слово-то какое… Противное…
Алена засмеялась:
— Тебе просто противно, что я подрабатываю, а не блистаю в концертах.
Мать вздохнула:
— Еще блеснем!.. В концертах — не в концертах… — Она махнула рукой. — Ой-ёй… Дураку этому столько лет отдала… Какие уж тут концерты. Все плачем и ждем. Ждем и плачем. Теперь ребятишек нянчить сами готовимся, да, донюшка? — Она прижала дочь к себе и погладила по голове. — Себя всю вам отдадим, а нам ничего не надо, такие мы благородные, тихие…
— Мам, я просто, наверно, не боец…
— Прямо уж, ладно! «Не боец»… С каких это пор? Давай, знаешь, никуда сегодня не ходи, поспи у меня, а там посмотрим. А он вообще как, развелся? Что говорит-то?
— Ничего не говорит, мам… Сама не знаю…
— А ты спрашивала?
— Так прямо неудобно спросить… Живет один, как и раньше, а вот отдыхать, кажется, поехал с бывшей женой… или не бывшей…
Кира покачала головой.
Раздался звонок в дверь, еще и еще. Кира пошла открывать дверь. Алена услышала, как с улюлюканьем и хохотом в мастерскую ворвались студенты.
Кира заглянула к Алене:
— Доня моя, ты здесь посидишь? Мои пришли заниматься… Либо иди на кухню… Почитай что-нибудь, покушай, там наверняка что-то найдется… Эй, народ, не орите так! Федосеев, я просила с такой жуткой головой не являться больше, иди в ванную и смой все эти перья!
Алена помнила симпатичного Федосеева, который на творческий конкурс при поступлении принес два чемодана работ. Как ни просили его отобрать три скульптуры или три рисунка, он объяснял, что в чемодане у него — сага. А сага не может быть без начала и конца, она огромная и бесконечная, но бесконечность у нее внутри. Он расставил свою «сагу» по коридору и скромно стоял рядом сам. Никто не мог сдержать улыбки при виде автора, интеллигентного мальчика, одетого в тесный синий пиджачок и белую рубашку, молча охраняющего свою «сагу», которая не поместилась в аудитории, где были выставлены работы абитуриентов. Федосеев не прошел по конкурсу и первый семестр ходил вольнослушателем.
Его зачислили зимой, после того как он за ночь во дворе института слепил из снега пятнадцать огромных фигур. Кто-то узнал в ледяных фигурах пятнадцать пороков, кто-то — сказочных героев, а бывший преподаватель марксизма-ленинизма, читающий теперь курс истории философии, углядел в снежных колоссах бывших братьев по Советскому Союзу. Boт хохочущая и плачущая Россия… отчаянно дерущиеся закавказцы… молящиеся давно забывшим о них богам азиаты… сидящие на завалинке украинцы в веночках, наплевавшие целую гору семечек, из которой торчит чья-то жутковатая и знакомая физиономия…
