Это все не помешало ей найти хорошую работу на телевидении и встретить человека своей мечты вовсе не в церкви, а далекого от этого мира. Он был весел, голубоглаз, остроумен и не так давно женат. Яна стала жить с ним в открытую, случайно забеременела, родила ребенка, потом — второго… Ее друг никогда не скрывал, что любит свою жену и подрастающего сына и вовсе не намерен ломать привычную жизнь. Но Яна упорно ходила на исповеди, рассказывала обо всем батюшкам, просила совета, как сделать так, чтобы не грешить, то есть жить не во грехе, а повенчаться с этим чужим мужем. И что-то такое, вероятно, она находила в их наставлениях, что, страшно довольная, мчалась домой, учила детей петь духовные стихи, водила их к причастию и очень возвышенно относилась к своему собственному чувству. Прощая очевидные измены своего друга, измены со многими другими женщинами, она все выше возносила их отношения, не допуская и малейшего сомнения в своей правоте и праве на счастье.
Алене с годами стало все труднее поддерживать разговоры с Яной, которая в любом затруднительном случае ссылалась на Бога, при этом ведя совершенно светский образ жизни, пробивая любыми способами себе дорогу в жизни. Теперь Яна работала в шоу-бизнесе, имела престижную, новомодную профессию стилиста, человека, обладающего способностью из любого невзрачного парнишки, который не нравился никому в школе, сделать притягательный образ, вожделенную мечту миллионов…
— Наконец наш-то, кажется, к нам прибился. Уже третий раз ночует на этой неделе, — однажды радостно поделилась Яна с подругой.
— Он ушел из дома? — спросила Алена.
— Да… Живет пока один… Ну, надеюсь, теперь уже никуда не денется!..
«А может быть, как раз наоборот?» — подумала Алена, но не стала расстраивать подругу. Вместо этого, она спросила:
— Ну а как же его жена и сын?
— Откуда я знаю? Почему я должна о них думать? У меня есть свои дети, и им нужен отец. Наверно, я все-таки о них должна заботиться, правда?
— Тебе не жалко ее, Янка? Представляешь, как это ужасно — когда муж, с которым прожила пятнадцать лет, собрал вещи и ушел…
— Ты-то откуда знаешь? — засмеялась Яна. — И потом, с чего я должна ее жалеть? Если мужчина уходит, виновата сама женщина, значит, мало любила, не так любила…
— Ой, Янка, не знаю… Им же все надоедает — и если их любят, и если не любят… Уходят просто к чему-то другому, или к свободе, или просто потому, что теперь ведь можно уходить, хоть каждый год женись да уходи, когда надоест, — никто особо и не осудит…
— Саша ушел ко мне! К моей любви! Когда понял, что никто его так не любит!.. Моя любовь его спасет!.. Сейчас сделаем ремонт, и тогда он к нам переедет насовсем.
— Ну, ясно, — вздохнула Алена.
— Ты знаешь, — вдруг неожиданно сказала Яна, — а ты мне просто завидуешь.
— Ты что, Янка? — растерялась Алена. — Как ты можешь…
— Конечно завидуешь! — настойчиво продолжала та. — Меня любят, а ты — одна. И уже всем понятно, что не придет к тебе твой Денис. Никогда не придет. Не смогла ты ему дать того, что ему нужно. И с карьерой у тебя — никак. А меня каждая собака знает на телевидении, и любая новая певичка стремится ко мне попасть, потому что я из прыщавой пустышки сделаю звезду, по крайней мере, она будет похожа на звезду, когда ее выпустят поскакать пять минут на экране. А что еще надо? У меня — деньги, слава…
— Остановись, Янка, прошу тебя…
— Нет уж, послушай. Кто-то должен тебе сказать правду о тебе самой, не так ли? Так вот. У меня — все: роскошная работа, мужчина, который меня обожает, поклонники, будущее, прекрасные дети, а у тебя…
Алена представила, как подруга сидит сейчас в своей огромной захламленной квартире на самом краю Измайлова… Стол, как обычно, уставлен чашками с недопитым за два дня чаем, пол плотно завален детскими игрушками, вещами, ботинками… И на всех стенах — многочисленные Янкины фотографии: она с разрисованными поп-звездочками, она с телеведущим музыкального канала, она, беременная, в Париже, в открытом купальнике, второй раз беременная, на лыжах в Австрии… И много фотографий, где она со своим любимым Сашей. Янка хохочет, и Саша тоже улыбается, теребя по привычке редкую рыжеватую бородку и глядя чуть в сторону…
Алена сама положила трубку, и больше они не общались. У человеческих отношений есть свой срок, вот как, например, у растений, думала Алена. Есть яркие однолетники, не переживающие одной-единственной зимы; есть красиво цветущие двулетники, которые при большом старании могут вырасти и на третий год, только цветки у них потеряют свою прелесть, станут меньше и проще по цвету. А есть цветущие две недели в лето многолетники с мощной корневой системой. Чтобы выкопать такой цветок, надо брать большую лопату… Но и они не живут вечно. Вот разрослось рядом деревце, прикрыло большими ветками этот цветок, стало меньше света, появились новые насекомые — и он стал чахнуть, болеть и, наконец, погиб.
Каждый раз, вспоминая о Яне и об их разрыве, Алене становилось грустно и больно. Подруга предала в неподходящий момент, если только бывает подходящий момент для предательства. Но она дралась за свое счастье, дралась неистово, отчаянно, и тут уж было не до подруг. Тем более Алена всегда невольно напоминала Яне, что, кроме борьбы, может быть и другой путь, может, не столь сладостный…
Алена так и стояла напротив алтаря. Большая, темная икона Христа Спасителя притягивала взгляд, требовательно и страшно. Алена не могла отвести глаз, хотя видела ее уже десятки раз. «Она как царственная особа. Ты никогда не можешь заговорить с ней первым. Жди, пока она заговорит с тобой». Так вот что имел в виду Шопенгауэр, когда говорил эти загадочные слова. Казалось бы — чего ждать, подходи к иконе и говори, проси. Да разговор-то ведь — это когда говорят двое, по крайней мере, один внимательно слушает, внимает…
Алене очень хотелось что-то сказать в ответ на то, что она, как ей показалось, услышала. Попросить… Но как это сказать? «Сделай так, чтобы мне не было страшно…» Это же не волшебник с белой бородой — махнул волшебной палочкой, и Алене больше не страшно… А может, именно так? Просто надо верить? Понять, в чем грешен, раскаяться, и все остальное будет легко и просто… Не будет никто скрестись в дверь по ночам… и идти за ней по лестнице, останавливаться, когда останавливается она, и быстро сбегать вниз…
Алена еле слышно проговорила, подойдя поближе к иконе:
— Господи, помоги мне, дай мне силы. Мне больно, Господи. Мне страшно, дай мне силы. — Ей показалось, что то ощущение от иконы, которое возникло у нее вначале, как будто она что-то чувствовала, слышала, не понимая слов, становится все меньше и слабее. — Если ты слышишь меня… — сказала она совсем тихо.
Из алтарной двери вышел отец Григорий. Заметив Алену, он, почти не замедляя шага, взглянул в ее лицо.
— Что-то загрустила ты, дочь моя, — негромко сказал он, проходя мимо. — Пришла бы на исповедь, покаялась…
— Я…
Как отказаться так, чтобы он не обиделся? Ведь на исповеди пришлось бы слишком многое рассказывать, втискивая это в рамки узаконенных грехов…
