Да он, собственно, и не бросился. Он меня держал за щиколотки, ожидая, очевидно, что я тут же растаю. А хотелось ли мне этого самой? Что останавливало меня от того, чтобы… хотя бы из любопытства… (Как сказала бы наша шеф-редактор: «Свет, впиши вместо этих сопливых трех точек хотя бы «переспать», а то люди искушенные могут подумать бог невесть что»). Но меня-то и останавливает не только девичья гордость и непрощеная обида. А как раз то, что «переспать» – это, оказывается, дело десятое. А хочется больше всего мне несколько иного.
Мне вот хочется, например, пойти к нему, сесть рядом и прижаться щекой к его щеке, быстро зарастающей сине-зеленой щетиной, как бывает у брюнетов. До пяти дней это даже красиво, а потом – до появления бороды – страшно. Или еще вот хочется положить его руку себе на голову и так молча сидеть рядом с ним. Может, рассказать что-нибудь из Машиного детства, а может, и нет. Просто сидеть и ощущать тепло его руки на голове, а также можно и тепло ноги, только где-нибудь в целомудренном месте – на боку, например.
Странности ли это славянской души, мои ли личные причуды – но вот именно так обстоят у меня дела с простой физиологией и сложной душой. Душа хочет чего-то такого, что физиология в испуге замирает. А может, моя душа хочет любви?..
Я вздрогнула от собственных мыслей и разбила тарелку из австрийского сервиза, похоже небьющегося. Я – брежу? К кому мне хочется прижаться? К Игорю Соломатько, которого я не видела четырнадцать лет и еще столько бы не видела, если бы не Маша? К Игорю, который не хотел, чтобы она рождалась, и посмел мне это повторять уже после ее рождения? К Игорю, который…
Да, именно к Игорю. Потому что я давно отстрадала и все это забыла. И все или почти все ему простила. А вот есть, оказывается, еще нечто незабывающееся и никуда не девающееся. Стоит ли называть это своими словами? Ведь иногда стоит произнести что-то и… Мысль ли бывает столь материальна, либо человек может сам себе очень многое внушить…
Я просто сошла с ума. От неожиданности, от странности ситуации, от запоздалого признания Маше, от всего. Надо умыться, собрать сумку, взять Машу за руку и уехать в Москву. Все.
Я закрутила воду на просто неприличном для загородного дома роскошном смесителе и задумчиво посмотрела в окно на аккуратные карликовые деревца, ровными снежными шарами и параллелепипедами выстроившиеся в сложные правильные фигуры в этом чудесном чужом саду.
А может, я просто купилась на все великолепие Соломатькиного быта? Дача, и правда, прекрасная.
Здесь не может не нравиться. Даже оккупантам, вторгшимся без приглашения… Красивый, теплый, гармоничный дом, кусочек великолепно продуманной роскоши посреди берез и елей, взрослых, вековых… И сам Соломатько… Подружка Лялька бы точно его одобрила, как составную часть этого роскошного быта. Особенно бы ей понравился небрежный шарм миллионера, хорошо дополняющий врожденную наглость и самоуверенность.
Только вот сама Лялька каким-то непостижимым образом выходит замуж сразу и за любого, кого сочтет подходящим в мужья на данном этапе своей бесценной жизни, особо не обременяясь мучительными сомнениями: а как же другие – жены, дети ее избранников, а как же они сами, избранники, когда она их бросает… А вот одобрила ли бы моя подружка Соломатька в качестве любовника? Причем неизвестно еще на сколько – на год, снова на пять, на всю оставшуюся жизнь? Либо, зная его вероломный характер, на два раза? Хотя, может, он изменился? Понял чему-нибудь цену?
Если он и изменился, то, похоже, совсем не изменилась я. По крайней мере, в отношении к нему. И в своем крайнем легкомыслии.
Я опять вздрогнула и поежилась от собственных размышлений, в данном случае лишь задев локтем тонкую изогнутую вазу из желтого матового стекла, и отодвинулась подальше. От вазы и от таких опасных мыслей.
9
Журавль в клетке
Соломатько стоял спиной к свету, сложив руки на груди. Мне показалось, что он недавно побрился, но присматриваться было неудобно. Странно, Маша мне ничего не говорила об очередном послаблении режима нашего пленника. Маша просто не понимает, как ловко Игорь Соломатько может поменяться с нами ролями… С нами, доверчивыми и опрометчивыми дурами…
– Машка, хочу тебе кой-чего приятное сказать, – тем временем обратился ко мне Игорь.
Я с подозрением глянула на его невозмутимое лицо:
– Попробуй.
– А ты, кстати, сама еще что-нибудь пишешь? Или у вас два каких-нибудь Бромберга не разгибаясь сценарии строчат, а ты только красуешься в дармовых костюмах?
– Пишу.
– Хорошо… Садись. Вот возьми кусочек бумажки. И напиши на нем что-нибудь мне на память.
Я подумала и написала: «Некоторые слова имеют силу поступков. Существуют слова, после которых нет будущего». Соломатько прочел, ухмыльнулся, аккуратно свернул бумажку, положил ее в задний карман и сказал:
– Русская литература! В ее сугубо женском варианте… Пригодится, чтобы о жизни думать.
Я отмахнулась, пока не понимая, зачем он попросил меня что-то написать.
– Да ладно! А это, кстати, не литература, а правда. Девятнадцатого декабря пятнадцать лет назад ты сказал мне слова, после которых не стало будущего. Тогда не было, и сейчас нет.
– Ах, Машка, Машка, какая же ты злая… И память у тебя хорошая какая…
Я удивленно посмотрела на него, а он засмеялся и пропел на мотив старинной песенки:
– Радионяня-радионяня – есть такая пе-ре-да-ча!
Пропел очень чистенько, хорошим крепким баритончиком. А я с грустью подумала, что вот он – живой и очень противный источник Машиного таланта – сидит сейчас напротив меня, валяет дурака, а я зачем-то тоже сижу тут и не ухожу.
– Что пригорюнилась, дорогая моя Маша, а иными словами – Светлана Евгеньевна? Запомни, пожалуйста: пока люди живы, будущее есть всегда, какие бы слова девятнадцатого декабря сто лет назад они друг другу ни наговорили.
– Знаешь, Игорь… – Я зачем-то подошла к нему поближе. – Ты еще очень долго оставался со мной, когда на самом деле уже давно ушел…
– Заговариваешься, Егоровна?
Я вздохнула:
– Подожди. Просто я долго внутри себя пыталась выстроить между нами отношения чужих людей. На это ушло несколько лет. Чтобы перестать с тобой разговаривать – сначала диалогами, потом монологами. Сначала я перестала отвечать за тебя, потом долго и мучительно пыталась отвыкнуть что-то доказывать, объяснять тебе, упрекать, просить и… ждать, что ты в один прекрасный день позвонишь и на все ответишь, – я замолчала и подумала, что напрасно все это ему говорю.
Я смотрела на постаревшего Соломатька и думала – догадывается ли он, сколько времени он был для меня единственным мужчиной на свете? Уже после того, как он попрощался со мной на всю оставшуюся жизнь. Он ведь не может знать, как они приходили и уходили ни с чем, только добавляя мне горечи и ощущения одиночества. И симпатичный сосед Максим, молодой, неженатый, небедный, непротивный, и симпатичный коллега Вадим, неженатый, нестарый, и другие мои… женихи. К тому же некоторые из женихов только казались себе свободными, до первого встревоженного звонка из дома.
