Я хотела жить и быть здоровой, полной сил, потому что я была нужна моей маленькой дочке с ее светлым нравом, веселыми шоколадными глазками и золотистыми волосиками, которые пахли молочком и медом. И все самое лучшее было еще впереди. Что, кстати, оказалось правдой.
Конечно, мой опыт спорен и однобок. Ведь сколько найдется счастливых или, как бы сказала Лялька, удовлетворенных женщин, которые счастливы как раз тем, что сумели как-то обойтись без сильных чувств и никогда ни о ком не страдали. А значит, так безумно и не любили. Ну и что? А зачем любить – вот так? С прогулками по парапету моста в моменты отчаяния, со всеми прочими экстремальными атрибутами сумасшедшей любви? Теперь уже я очень сомневаюсь, что такая любовь и есть наивысшее счастье – забыв себя, потеряться в любви на год-другой, а потом всю жизнь вспоминать об этом и еще гордиться своей исключительностью: «Вот, я любила, а вы все – нет!»
Все-таки, наверно, к сорока годам, по секрету от Маши, я примкну к удовлетворенным, а ей скажу: счастье как раз в том, чтобы никогда не реветь ночами в пустой квартире, никогда не потерять ощущение ценности своей коротенькой жизни, никогда не замкнуться в глухом одиночестве собственного страдания и не прийти к выводу о ненужности любви вообще. Особенно большой любви, с полной потерей головы. Любви, от которой родилась моя Маша.
Вот умная мама и пробежалась по кругу.
* * *
Размышляя обо всем этом, я не сразу услышала, как в коридоре рядом с верандой зазвонил телефон. Я вытерла руки о бумажное полотенце (Маша просила сразу выбрасывать использованные салфетки, и я скрепя сердце выполняла ее задания из репертуара телевизионных шпионов), вышла в коридор и машинально взяла трубку.
– Алё, – сказала я и тут же поняла, что сделала что-то не то.
В трубке была тишина, с шорохами и чьим-то дыханием.
– Алё, – повторила я, поскольку ничего другого мне не оставалось.
В трубке что-то хрустнуло и кто-то негромко произнес:
– Гм, – и опять замолчал.
Я бы даже не могла точно ответить – мужчина это был или женщина. И тут по какому-то наитию я сказала, стараясь говорить не своим голосом:
– Тетя Света, это ты? Опять плохо слышно! Если ты меня слышишь, то сырку привези, лучше с дырками, типа эмментальского, хорошо? Теть Све-ет? Слышишь?
– Слышу, теть Свет, – ответила мне трубка странным пронзительным голосом, и я по-прежнему не была уверена, мужчина это говорит или женщина. – Типа ау, теть Свет, ага. С дырками. Сообразила, что вляпалась, курица.
– Вы о чем? – недоуменно спросила я, забыв изменить голос и чувствуя, как у меня холодеют виски и становится горячо в затылке. Верный признак: минут через пять я пойму, что допустила страшную ошибку.
– Ладно, – вздохнули в трубке, и я услышала короткие гудки.
Через минуту телефон зазвонил снова. Больше трубку я не подняла. Ведь, в принципе, это могла быть ошибка, и нам позвонили случайно, разве не так?
* * *
Я рассказала Маше о странном звонке. Мы долго препирались, обсуждая, поднимать ли в следующий раз трубку, что говорить и вообще как строить линию своего поведения в качестве похитителей. Я снова и снова убеждала Машу отказаться от ее затеи, наверно, не очень аргументарованно, Потому что Маша, миролюбиво кивая, соглашаясь с частностями и не вступая в спор, тем не менее отказывалась отпускать Соломатька. Почему его просто не отпустила я? Вот вопрос.
До конца дня больше никто не позвонил, и я немного успокоилась. Все казалось абсолютно нереальным, шуткой, розыгрышем. Ну, приехали мы в гости к Машиному папе, ну, заперся, допустим, он в комнате – и что такого? Выходить не хочет, К тому же мы с Машей забыли позвонить в условленное время, чтобы поинтересоваться, собираются ли родственники выкупать Соломатька. И было совершенно непонятно, что с ним делать.
– Совершенно непонятно, что делать с Соломатьком, – озвучила мои мысли Маша, медленно поднося ко рту и плотоядно откусывая сахарный, обсыпанный маком челночок.
Машина чудесная манера лениво и хищно поглощать пищу была даже воспета нашим соседом по площадке, очень неплохим газетным журналистом Славиком. Тем самым Славиком, у которого Маша, готовя захват заложника, взяла напрокат ошейник и поводок для агрессивной собаки крупной породы. Я не поощряла его влюбленность в Машу, потому что Славик был ультраправый, два раза разведенный, чересчур для мужчины хорош собой, да и Маша маловата для романов как с правыми, так и с левыми. Когда Славик расставался с женами и возлюбленными, он всегда ходил к нам почти каждый день пить чай.
Однажды, не так давно, я вернулась домой вечером и к ужасу своему обнаружила на кухне потного Славика, явно вожделеющего мою маленькую Машу, а напротив него – равнодушную Машу, с бешеной скоростью изготавливающую на ноутбуке шпаргалки. Я взглянула на ровные строчки с химическими формулами: «CuCl, MgO2 …» и вздохнула – ну, ясно, у нас же в семье врожденный идиотизм в области натурфилософии, даже не попеняешь ребенку, сама с трудом сдавала в свое время биологию и химию.
Маша, не глядя, взяла очередной фрукт из плетеной корзинки на столе, а Славик мгновенно среагировал поэтическим извержением. Я отлично помню, как лет восемь назад он таким же образом пытался очаровать и меня.
– Мария ест зеленый сочный плод,
И сок стекает по прозрачным пальцам…
– громко и уверенно продекламировал Славик и слегка раздраженно посмотрел на меня. Он наверняка считал, что если бы не я, то вот сейчас все бы и получилось.
– Это очень плохо, Станислав Владимирович, – недовольно ответила Маша, не глядя на него. – Еще хуже, чем в прошлый раз.
Почему, Маша? – спросил чуть обескураженный Славик, с уважением косясь на Машины ровные коленки, торчащие из-под ее любимой серой майки 52 размера. На майке был нарисован чей-то пушистый, задорный хвост, то ли заячий, то ли хорьковый.
Маша подняла свои прекраснейшие в мире глаза, которые, как мне кажется, совсем не должны знать в жизни слез, и, посмотрев на раскрасневшегося Славика, объяснила достаточно миролюбиво:
– Потому что эти ваши «-ия е-» – «Мария ест» – ужас какой-то. Непроизносимая белиберда. Да и пальцы у меня нормальные, а не прозрачные. Вот – прекрасные пальцы, – она покрутила рукой перед своим лицом, сжала пальцы в кулак и затем сложила из них изящную фигу – не для Славика, а просто так.
– Славик, ты не обижайся, ты скажи: «Мария кушает…» – доброжелательно вставила я. – Там она у тебя что кушает-то – плоды какие-то, что ли, да?
– Хорошо, – все-таки обиделся Славик. – Пожалуйста. «Мария пьет зеленый сочный плод, и сок стекает по… м-м-м… хрустальным пальцам».
– Станислав Владимирович, ну вы прямо символист какой-то! – вконец рассердилась Маша. – Да вы скажите просто: «Мария жрет» – и все! И складно, и ладно, и в строку, и по правде.
