* * *
Когда-то много лет назад, когда я еще гуляла с коляской и кормила Машу своим молоком, я увидела бездомную собаку с отвисшими сосками, которая копалась в куче мусора. Пока я медленно шла мимо, она упорно рыла бумажные пакеты, разгребая пустые пластиковые бутылки, ошметки еды и наконец что-то все-таки нашла, быстро и жадно заглотила и с недоеденным куском в зубах вприпрыжку потрусила прочь. Она бежала так, как бегут обычно домашние собаки, завидев любимого хозяина. Бездомная собака бежала к своим щенкам, чтобы накормить их молоком.
У меня почему-то страшно защемило сердце от этой сцены. Я в тот момент могла как никто понять эту собаку – как же ей было необходимо что-то съесть для того, чтобы кормить детей. И поскорей мчаться к ним, беспомощным, требовательным, нетерпеливым.
Почему именно сейчас, по какой необъяснимой ассоциации, глядя на тоскующего или придуривающегося в углу Соломатька, я вспомнила тот давнишний эпизод? Может быть, потому, что все эти годы часто думала, что, встретив его, скажу ему только одну вещь: «Ты ничего не знаешь о жизни. Ты ничего не знаешь о любви. Ты ничего не знаешь о детях. Что ты тогда знаешь?»
Но, может быть, просто обида затмевала мне разум? Может быть, Соломатько все это знал и знает? Он обычный человек, а не роковой герой, приподнятый над суетой моим собственным воображением. И на самом деле он знает, как просыпаются только что с таким трудом уснувшие дети и больше не хотят спать, и как у них то растут, то выпадают зубки, то растут потом вкривь и вкось, как эти детки страшно дерутся и кусаются в детском саду, как болеют временами без остановки и падают головой вниз прямо у тебя на глазах, как вдруг перестают слушаться и начинают врать… Как выбирают не тех друзей, доверяя им все свои сокровенные тайны… И как они видят в тебе то, чего у тебя никогда и в помине не было, чтобы однажды бесповоротно разочароваться и никогда не простить тебе этого обмана…
Может, он знает и это, и многое другое? Только в его знании нет одного – нет меня и Маши. И нашего с ней мира.
* * *
Мы удостоверились, что Соломатько жив, здоров, убегать не собирается, отнесли-таки ему горячего кофе с бутербродами и вернулись обратно на веранду. Мне там больше нравилось, потому что идти внутрь дома мне не хотелось категорически. И вообще, меня чем дальше, тем больше раздражал чужой быт и мое в нем присутствие в качестве… лучше не определять – в каком именно.
– По-моему, надо его отпустить и ехать домой, – начала я уже раз в пятый, понимая, что Машу надо убедить, а не силой уволакивать отсюда.
– Так что – все напрасно? – вскинула на меня глаза Маша. – Ты это хочешь сказать? Расписаться в собственной слабости и глупости?
Я лишь покачала головой, услышав свое собственное любимое выражение. Как же прочно Маша его усвоила! А ведь вовсе не надо девочке бояться быть слабой и не самой умной, если только она не собирается прожить всю жизнь одна…
– Мам, на передачу ты все равно не успеешь… не успела бы. Ты позвонила на работу?
– Кстати. Может, ты позвонишь и скажешь, что пошутила?
Маша пододвинула ко мне мой же мобильный, отключенный со вчерашнего дня. Я сама на всякий случай отключила его перед сном – не хватало еще, чтобы позвонила какая-нибудь подружка или моя мама (кстати, надо ей срочно звонить и что-то врать…) или с работы стали бы уточнять, как себя чувствует бедная Маша…
– Звони, мам. Скажи, что я чувствую себя средне.
– Маша, я разберусь.
Я включила телефон и тут же посыпались отложенные сообщения. Моя мама: «Позвони!» «Позвони срочно!» «Немедленно позвони!» Понятно… Подружки не звонили и писем не писали, а вот с работы… Я даже в сердцах выключила телефон. Но тут же включила его снова. Ужас, ужас! Надо сосредоточиться и подумать, что сказать. Не хватало еще работу потерять из-за всей этой истории. Правда, у нас и так должны были быть рождественские каникулы, если не считать сегодняшней передачи… Хорошо еще, гости не очень важные – пара актрис не самых знаменитых и одна художница феминистического толка, которой отводилась роль зачинщицы драки.
По замыслу наших сценаристов она обязательно должна была взвиться до потолка от моего первого вопроса: «Как вы считаете, не стоит ли вообще запретить женщинам брать в руки кисти и краски? Пусть стоят у плиты, вытирают попы и носы детишкам и смиренно ждут указаний от умных и талантливых мужей, всеми силами стараясь им угодить и понравиться?»
Я взглянула на Машу – вряд ли она могла отдавать себе отчет, к чему могла привести вся ее затея… Мыслимое ли дело – сорвать передачу, которую двадцать пять человек готовили неделю и как минимум двадцать пять тысяч ждали! Половина одиннадцатого… А эфир – в одиннадцать двадцать… Нет, не успеть никак Я взяла телефон и вышла с террасы в прихожую. По-прежнему считаю, что врать при детях – лучший способ научить их врать самих. Ну вот, я не врала при Маше (если не считать истории с ее отцом – но она-то этого не знала, вроде как..) – и что? Она так легко и ловко провернула все это мероприятие, по крайней мере самую опасную его часть… Я заглянула на веранду:
– Так что у тебя? Сотрясение мозга?
– Ага, – вздохнула Маша, несчастными глазами глядя на меня. Кажется, она начала понимать, что затея ее оказалась не такой уж безобидной.
Я позвонила директору нашей передачи и, тяжело вздыхая, держа при этом на свободной руке пальцы крестом (ненавижу врать про здоровье – обязательно что-нибудь приключится, стоит только соврать), рассказала, стараясь не вдаваться в подробности, как так вышло, что я не пришла и не позвонила. Директор, зная меня как неисправимую трезвенницу и честную труженицу, вроде бы поверил, посочувствовал и спросил, в какой больнице Маша… Тут я быстро отключилась и написала ему сообщение: «Просят выключить телефон, не разрешают пользоваться на территории больницы. На днях обещают выписать».
Всю свою жизнь от вранья испытываю невероятно гадливое чувство – словно я испачкалась в собачьих какашках, причем не только ботинками, а вся целиком. Я вошла на террасу с твердым намерением так и сказать Маше.
– Мам, у тебя такой вид, как будто тебя накормили чем-то отвратительным, – и без моих слов прокомментировала Маша, пододвигая при этом к себе печенье и сахарницу.
– Маша!
– Я поняла, мам. Врать очень плохо. Тебя не выгонят с работы?
– Не знаю. Если посадят сейчас секретаря обзванивать больницы и выяснят, что ни в одной тебя нет, – выгонят обязательно.
– Меня поместили в Частную клинику, где пациенты на всякий случай лежат под чужими фамилиями.
– О господи, Маша… Где же ты научилась так ловко и быстро врать, малышка моя? – Я вздохнула.
Маша тоже вздохнула:
– Не знаю, мам. Наверно, у меня сильнее чувство самосохранения, чем у тебя.
– Надо хотя бы бабушке позвонить, сказать, что мы живы и здоровы.
