— Ну как сказать… А почему — «О, нет!»? Я вас второй раз чем-то так потряс? Первый раз понятно — я тоже не ожидал вас увидеть, вылезая из-под стола. Сидя там, я наблюдал ножки очень симпатичной и миролюбивой девушки, а обнаружил, что принадлежат они именно вам. А что в визитке не так? Неужели ошибка?
Я кивнула на монитор:
— «Литтл грейпс»?
— Ну да. Виноградик. Меня так в школе звали. Некоторые девочки. Забавно, не находите?
— Добавляет к имиджу, — кивнула я. — Спасибо, — я посмотрела еще раз в визитку, — Анатолий Михайлович, я подумаю.
— Звоните, не грустите! — Он уже отвечал на звонок: — Я! Да где!.. В ТАССе разгребаю… Родина приказала… Давай…
Никита приветливо помахал мне рукой, когда я проходила по приемной, а я подумала — как же новый начальник, новый… Виноградов… ой, язык не поворачивается… Как же он собирался — зарплату, что ли, поделить? У бедного Никиты забрать половину? Да я ни в жизни не пойду к нему в секретари! Почему, собственно, так категорично — я себе ответить не могла. Но знала — не пойду.
Когда я приехала за Варей в школу, она стояла одна на ступеньках и молча смотрела в ту сторону, откуда должна была появиться я. У меня сжалось сердце. Не надо помогать детям взрослеть такими резкими толчками. А как от нее что-то скрывать, если она просыпается ночью и в темноте идет меня искать — где я сижу, зажав себе рот, чтобы не будить ее плачем с причитаниями.
— Ты давно стоишь?
Варя подняла на меня заплаканные глаза.
— О, господи! Ты плакала? Почему?
— Я думала, ты не придешь.
— Хорошо, я… куплю тебе телефон. Прямо сегодня. Ты мне будешь звонить, ладно?
Она радостно кивнула, крепко схватила меня за руку, и мы пошли.
— Мам, а что в жизни главное?
— М-м-м… — Я вздохнула. — Сейчас скажу. Любовь. В широком смысле… всякая любовь… к детям, к родителям, к Богу. Когда люди влюбляются — тоже…
— И к собачке?
— Конечно.
— Почему ты тогда собаку мне не покупаешь?
Я посмотрела на нее.
— Ответь сама.
— Потому что у нас места нет, — вздохнула Варька. — Мам, а Татьяна Евгеньевна сказала, что главное в жизни — не врать.
— Да, это важно. Но… — я покачала головой, — сложный вопрос…
— Это неправильно?
— Это… правильно. Но бывает ложь во спасение… А почему она так сказала?
— Она спросила, что такое богатый человек. А я подняла руку и сказала: «Это мой папа». А она сказала, что я вру.
— А ты?
— А я сказала, что это она врет.
— Понятно.
Мне стало понятно, что нужно подыскивать другую школу. Куда берут только умных и добрых учительниц…
— А потом что было?
— Потом она меня по голове погладила и стала рассказывать всем, что в жизни главное.
— И что же?
— Она сказала, что главное — все домашние задания выполнять, не врать и… еще что-то, я забыла.
— Хорошо, малыш. В общем, это всё правильно.
Вот как воспитывать детей, чтобы они четко понимали, где право, где лево, где добро, а где — ужас, край, куда подходить нельзя никогда, но при этом воспитателю не быть категоричным и не оперировать безапелляционными суждениями? Был бы жив Сухомлинский, не поленилась бы, попросилась к нему на консультацию. Но не обсуждать же это с Татьяной Евгеньевной, которая всерьез спорит с Варькой, кто из них врет и богатый ли наш папа. Наш-то папа богатый, нам только от этого не легче… И, почему, кстати, она сделала такой вывод? Варька моя всегда одета как куколка. Может, это я смахиваю на голодранку своими вечно заплаканными глазами и виноватой улыбкой?
Глава 9
Выйдя из лифта, мы увидели, что на нашей площадке перетаптываются два низкорослых сержанта в серых бушлатах не так давно переименованной милиции. На шум выглянула новая соседка, недавно переехавшая в наш дом, и тут же захлопнула дверь.
Возле нашей двери стояли вещи, много вещей в картонных коробках, пакетах, тюках. На большом ободранном чемодане сидела вспотевшая старушка в застиранной шапочке и очень старом пальто с драным воротником из мерлушки, кое-где зашитым прямо поверху. Из-под ног старушки выскочила омерзительная болонка с намазанными зеленкой проплешинами и бросилась на Варю. Я оттолкнула болонку от Варьки и спросила полиционеров:
— А что тут происходит?
Один недовольно показал на старушку:
— Вот, спрашивайте.
Старушка неожиданно протянула к нему обе руки.
— Видишь, сынок, в чем я хожу. Я пальто это еще при Леониде Ильиче брала. Восемьдесят рублей стоило…
Она продолжала тянуть руки к досадливо отвернувшемуся сержанту. Он не понимал, что такое — пальто за восемьдесят рублей, и вряд ли слышал о Леониде Ильиче. Ему было года двадцать два.
Я посмотрела на ее рукава. Жалко, нет фотоаппарата. Да, вот они — перелицованные рукава: правый рукав на место левого, и наоборот — чтобы скрыть протертые до сеточки локти.
На лестнице послышались громкие голоса. И на площадку ввалился мужик с ярко раскрашенной женщиной. У женщины сразу бросались в глаза длинные черные волосы, разбросанные по плечам крупными локонами. Интересная прическа. От пары пахнуло табачищем, и до сих пор молчавшая Варька поморщилась и высказалась:
— Фу, а чем так пахнет?
Я посмотрела на мужчину и обмерла. Это был Гарик.
— А, пришла! — обратился Гарик ко мне. — Познакомься, тебе будет интересно. Это моя невеста, Эльвира. Эльвира, — он оглянулся на сержантов, — ждет ребенка. Давай, открывай дверь. Она устала. Ей нужно отдыхать.
— А… при чем тут, собственно, я?
— При том. Мы к тебе жить приехали.
— Гарик, ты что, сбесился? — спросила я и убрала ключи, которые до этого держала в руке. — Какая Эльвира? Какое «жить»? Ты что? У тебя есть квартира, вот в ней и живи.
— Э-э-э, нет, — засмеялся Гарик. — Вот моя квартира! И другой у меня нет! Ты что-нибудь еще видишь в своих очках?
— Что-нибудь вижу, — сказала я.
— Тогда читай, — Гарик сунул мне отксерокопированный листок какого-то постановления.
Я проглядела его.
«В связи с тем, что… По статье… Вселить Савкина Гарри Трофимовича по месту регистрации. Признать правомочным регистрацию матери, Савкиной, Галины Петровны и вселение будущей жены Фаризовой Эльвиры Матсхудовны…»
— Бред собачий. Ничего не понимаю.
— Да плевать меня, понимаешь ты или нет! — Он выдернул у меня листок. — Дверь открывай, курица очкастая!
