— Что?
Варька отвернулась.
— А он не звонил.
Моя дочка Варя — очень оригинальная и умнейшая девочка с разорванной душой. Права моя мама. Волоку ее с собой в мутное болото наших сомнительных страстей.
Вечером неожиданно позвонил Женя Локтев.
— Вы еще не ужинали?
— Нет, мы обычно часов в девять. Под какой-нибудь душещипательный фильм на российском канале.
— Мда… искусство — лучший соус… Надо бы в театре столики поставить!
— И телевизоры…
Женька засмеялся:
— Ага, и нам на сцене веселее будет… Новости, спорт… Глядишь, и Шекспир как-то заблестит новыми красками. Хорошо, приходите в ресторан! Я вас жду. Придете? Варя как?
— Придем, спасибо, Жень. Через часик, хорошо?
Мы быстро собрались. Я полезла в аптечку за пачкой одноразовых платочков и нашатырем. Мне на глаза попалась полосочка-тест. Весь этот год, не дожидаясь начала лунного цикла, я каждый месяц делала тесты — не получилось ли на этот раз забеременеть. И сейчас, повинуясь непонятному мне сигналу, я взяла из аптечки маленький пакетик с тестом. Приливы приливами, но на всякий случай…
Я стояла и смотрела, как на полоске проступают две тонкие красные линии. Вверху и внизу — как обычно. И потом еще третья, рядом с нижней.
Я сняла очки, приблизила полоску к глазам. Посмотрела на свет, повернула и так, и эдак. Посмотрела на упаковку — «Годен до…». Годен тест, еще как годен. Я пошла и поискала в аптечке — нет ли еще одного в запасе. Нашла и снова сделала тест. Проступили все три линии. Я села на край стиральной машины и посмотрела на себя в зеркало. Вот это да…
Ясно. Теперь все ясно. То-то я сегодня утром выбросила новую зубную пасту — решила, что она испорченная. А вчера — только что открытую банку растворимого кофе. У него был отвратительный вкус, как будто в него подмешали толченых тараканов, отравленных дихлофосом… И крем, мой обычный крем показался мне испорченным — пахнул то ли тухлой тиной, то ли скисшими щами — как понюхать… Я намазалась им, а потом долго терла лицо и глаза мылом, любимым медовым мылом, которое вчера пахло больничным туалетом… Я засмеялась.
Варька заглянула в ванную:
— Мам, ты плачешь?
— Нет, дочунь, смеюсь.
— Правда? — Варька искренне обрадовалась и разулыбалась.
Я расцеловала ее в обе тугие щечки:
— Улыбочка моя!.. — Надо же, ребенок растет, а улыбка его, которую ты первый раз увидела, когда малышу было две недели, улыбка остается прежней.
Варька тоже с удовольствием поцеловала меня и спросила:
— Это кто звонил?
— Женя. Собирайся в ресторан. Хочешь к нему?
— Конечно! Он — классный.
— Варь, а по-другому это сказать нельзя?
— Можно… прикольный.
— Варя…
— А разве это ругательство?
— Нет, конечно. Но… как бы тебе сказать… можно вообще обходиться тридцатью словами, и тогда человечество забудет все свои слова и будет объясняться так: «Дай!», «На!», «Стой!», «Класс!», «Убей!», «Супер!».
— А как сказать? Улётный, да?
Я покачала головой.
— Скажи еще «атасный» или «клёвый».
— А как, мам?
— Варь, ну что, я зря тебе книжки с полутора лет читаю? Как принц о Золушке говорит, что она «улётная», что ли? Или «суперская»?
— Нет, он устаревшими словами говорит. Прелестная…
Я засмеялась.
— Лучше бы ты сказала, что Женька прелестный. Скажи ему, он будет рад.
Мы нарядились, прикололи пышные яркие цветки — по последней моде, красиво причесались — и отправились ужинать в ресторан.
Женька ждал нас уже за столиком. Перед ним стояла крохотная чашечка с кофе и лежала толстенная рукопись, наверняка сценарий нового фильма, на который его хотят уговорить. Еще бы. Женькино участие в фильме — почти что залог успеха.
— Ну что, подружки мои, очень голодные или средне?
Я посмотрела на Варьку.
— Мне картошку… — скромно попросила та.
— С макаронами, да? Если бы ты знал, сколько денег идет на питание, а ребенок больше всего любит булку с маслом и картошку с вермишелью.
— Я — тоже! — улыбнулся Женька. — Я понял. Знаю, что вам предложить… Кстати, Варенька, хочешь опять пройтись посмотреть все наши чудеса? Там еще кое-что, вернее, кое-кто прибавился, во-от с такими ушами… — Женька оттопырил руками уши и сделал смешную рожу.
Варька отправилась на экскурсию с тем же рябым официантом Колей, они уже поздоровались, как добрые знакомые. А Женька облокотился локтями о стол, положил подбородок на сложенные ладони и посмотрел на меня.
— Ты что-то какая-то… сегодня…
— Какая?
— М-м-м… не пойму… Вроде и не очень счастливая, а вроде… счастливая…
— Точно. Совершенно точно. Как ты это понял?
— Не знаю, — он вздохнул. — Есть люди, которых я чувствую. Я тебя сразу почувствовал, когда ты первый раз пришла о статье говорить. Ну, — он взял меня за руку, — что с тобой? Скажешь?
— Да. Тебе… первому.
Он очень-очень внимательно посмотрел мне в глаза.
— Мне приятно.
— Жень, я беременна.
— Что ты говоришь! Ты рада?
— Да. Если одним словом, то — рада.
— А кто — он? Этот, — он кивнул в сторону столика, за которым тогда видел Виноградова, — родственник?
— М-м-м… да в том-то и дело… что никого, кроме него, уже много лет не было… Но и его сейчас… почти не было.
— А может… — Женька округлил глаза, — это от нашего с тобой разговора… так вот задуло… фью-ю-ть… Ой, — он откинулся на спинку стула. — Хорошо… я завидую. Честно. Ты что-то уже чувствуешь, да, такое необычное?
— Ага. От всего тошнит.
— И от меня?
— От тебя — нет.
— А он рад?
— Он — с другой. Я не знаю, как ему сказать.
Женя поднес к моему рту крохотную тарталетку с винной ягодой.
— От этого не стошнит?
— Вообще-то с Варей меня от всего тошнило, но так ни разу и не вытошнило. Приятного аппетита.
Женя улыбнулся своей самой лучшей, притягательнейшей улыбкой, которая влюбляла в него десятки тысяч женщин, не знавших или не веривших слухам о его другой природе.
— Я буду крестным, сразу говорю, хорошо?
— Надо родить, а до этого — выносить.
— Выносишь. Самые сильные женщины как раз такие, как ты.
