Так что же из моих богатств вернуть Саше? Я держала в руках сережки с лунным камнем, такое же кольцо, колечко с крохотным сапфиром и подвеску с бриллиантиком на очень необычной цепочке — переплетенные нити белого и желтого золота. Почему-то лунный камень, хотя я его сама выбрала, вызывал у меня тоску и странное ощущение тягости. Вот, этот комплект я и верну.
Остальное оставлю в наследство Варьке. Это не драгоценности в полном смысле слова — они ничего не стоят, особенно если вдруг продавать — трехсот долларов не дадут за все. Это просто красивые вещи. Действительно, как на елке — так стоит себе зеленая елка и стоит, а набросишь на нее блескучие гирлянды — получается «красивая елочка»! Красивая убогая мамочка, позволявшая человеку, с которым столько лет встречалась, унижать ее жадностью.
Наступила ночь перед «разводом», так назвала я для себя то, что собиралась сделать завтра. На самом деле, вопреки обычным виноградовским обвинениям, я толком-то от него не уходила. Ни разу. Подарки, бывало, возвращала, но это было еще до Вариного рождения. С дачи месяц назад уехала — так это была генеральная репетиция. Я не могла объяснить, но чувствовала — что-то происходит. Он уже тогда встречался и с котенком, и с двумя студентками строительного колледжа, о которых сам спьяну проболтался — уж больно сильно они его поцарапали, будущие дипломированные малярши, было уже не отвертеться, не свалить все на банный веник, как обычно. Как знать, может, котенок — одна из них… Котенок-маляр, трогательный, грязный… Его можно отмыть, поиграть и выбросить. А можно и не выбрасывать. Посмотреть, что вырастет. Вдруг — получится шикарная дикая кошка, почти как у соседа — тоже нашел у подъезда, сидела с сумками, не знала, где ночевать. А смотрите, что вышло, когда помыли и одели. Модель, Саша ходит — облизывается.
Я легла спать, и мысли стали носиться в голове, как отпущенные на волю после месяца на цепи гончие. Не вполне нормальные к тому же. Я старалась уцепиться хотя бы за одну и с ней вместе поскакать туда-сюда, обратно, и остановить ее на скаку, но ни одна не давалась. Об этом, о том, без начала, без конца…
О Варе — как он недавно завернул ее в коровью шкуру, лежащую на его кресле, и со злостью бросил на деревянный пол. «Уйди от меня, поганая девчонка!» — орал он потом на нее, когда девчонка ходила просить неизвестно за что прощения к нему в комнату… Как за что? За слабость и глупость своей мамы, заставлявшей ее ходить и каяться — ведь папу надо уважать несмотря на и вопреки…
Я маялась-маялась, почувствовала, что, если не запишу хотя бы половину сбесившихся мыслей — меня разорвет. Я поставила большого лохматого льва на край дивана, чтобы свет от настольной лампы не мешал Варьке спать, и включила свой старый компьютер. Нормальный компьютер, тормозит немножко — так я привыкла, не подводит, не виснет — да и ладно.
Прежде я всегда работала ночью, но с тех пор, как появилась Варька, предпочитаю пораньше встать, хотя мне, сове, это безумно трудно. Тем не менее утром, после двухминутной зарядки, холодной воды и чашки обычного растворимого кофе, у меня вполне ясная голова.
Сейчас, глядя попеременно на темное небо за окном и на светящееся поле монитора, я попробовала записать все, что меня мучило, потом открыла начатую статью, но, то ли от усталости, то ли от чрезвычайного расстройства связи между словами не устанавливались.
Тогда я выключила компьютер и прилегла рядом с мирно сопящей Варькой. Что ей сейчас снится? Я надеюсь, что-то хорошее и детское, не имеющее отношения к моим передрягам.
Рядом с моей подушкой уже месяц лежала книжка Веры Павловой, удивительной, откровенной и очень разной поэтессы. Я открыла наугад и наткнулась на стихотворение, которого раньше не замечала — значит, еще не понимала его. «Всякий слышит лишь то, что понимает», как говорил кто-то из древних, кажется, Плавт. Сейчас же я была потрясена стихотворением, читала его взад-вперед, пока не уснула.
Проснувшись в пять утра, я почувствовала под щекой край книги, открыла глаза, наткнулась на уже знакомые строчки:
«Смысл жизни младше жизни
лет на тридцать-тридцать пять.
Полагается полжизни
ничего не понимать.
А потом понять так много
за каких-нибудь полдня,
что понадобится Богу
вечность — выслушать меня».
Спасибо, Вера, за эти строчки. Ты еще уверена, что Бог будет тебя слушать! Значит, не такая грешница, как я…
Я встала, умылась попеременно холодной и горячей водой и села за стол. Хорошее начало будет для письма, подумала я. Взяла ручку и стала писать Саше письмо, от руки. Все-таки написанное на компьютере письмо — это не письмо. Так, суррогат.
«Саша, в какой момент тебе вдруг показалось, что мир — это огромный бордель, где ты можешь свободно выбирать женщин, приходить-уходить, на глазах у всех?
Отчего это, Саша? Ты стал богатым? Ты — хозяин жизни? Или тебе страшно — приближается старость, и ты хочешь все успеть?
Или просто — ты заполняешь пустоту, которую никак и ничем не можешь заполнить?
Мне казалось, чего проще — заполни пустоту нашей любовью, нашей с Варей нежностью. Подумай — так ли много людей в мире, которым мы по-настоящему нужны?
Так ли много женщин, способных простить тебе то, что ты вытворяешь?
Так ли много у тебя детей, в конце концов, чтобы легко отказываться от радости быть отцом? Что-то я не слышала историй о счастливых субботних папах и об их счастливых детях…
Саша, не в моих правилах учить.
Но спрошу тебя напоследок: а как же — душа, Саша? Что там останется? Лживые глаза случайных женщин и влажная неразбериха тел, чужих, разных?
Или душа сейчас не главное? Ты не в это играешь?
Ну, а Бог? Он, конечно, много лишнего говорил в свое время, правда? Лишнего для нас. Зачем они нам, людям сильным и свободным, эти трудные в практике и сомнительные истины…
„А! Всё равно все помрем!“ — скажешь ты. С этой точки зрения — да, конечно».
Чем дольше я писала, тем сильнее меня увлекало это занятие. Мне казалось, что я говорю с ним, вижу, как он кивает, то вдруг морщится, словно от боли, то отворачивается, и когда поворачивается ко мне — я замечаю у него в глазах слезы. Я сама несколько раз принималась оплакивать написанное, и писала все дальше и дальше, все больше и больше…
«А вдруг будет хуже?» — думала я.
«Нет, хуже не бывает!» — отвечала я сама себе и увлеченно строчила дальше.
«…Смотри, Саша, какая чудесная фраза:
„Свободен лишь тот, кто утратил всё, ради чего стоит жить“.
Это Ремарк, написавший много слегка устаревших и длинноватых романов, — он тоже глупец, да? Что писал, зачем — ни котята, ни смелые обладательницы разноцветных челок и фигурно выстриженных лобков его книг все равно не читают. Но не теряют от этого своего магического обаяния и привлекательности, ведь так?
