Поглощенная своими ощущениями и мыслями, я кое-как пометила основные пункты нашего разговора, пообещав написать за неделю полторы серии, и ушла.
Поймать машину мне сразу не удалось. То машина мне не нравилась — накурено, протухшие, провонявшие меховые накидки, водитель с черной мордой и золотыми зубами торгуется, как сволочь, и не знает, как ехать на Хорошевку с Киевской. То я со своим животом не нравилась — может, боялись, что я начну рожать в машине. Тут подошел троллейбус, я подумала, что доеду до Киевской, а потом дойду до Кутузовского проспекта пешком — как раз прогуляюсь, там и поймаю машину.
Я так и сделала. Доехала, перешла на другую сторону. Была неожиданно солнечная погода — утром даже предположить невозможно было, что выглянет солнце. Я подумала — пройду еще чуть-чуть. И пошла пешком по Кутузовскому, в противоположную сторону от центра.
Я смотрела на жутковатых манекенов, пытаясь понять новые веяния моды — тут висит, здесь оторвано, а сверху все жеманно прикрыто оборочками; читала глупости, написанные на транспарантах, по старой журналистской привычке запоминая самые нелепые и смешные — могут пригодиться для названия или для начала статьи. Какие глупости написаны огромными буквами, висят в самом центре Москвы… «Забыл? Застегни! Расстегнулись? Но не промокли!» Зимние брюки фирмы Рейнус… Это, наверно, такие штаны, что шуршат при ходьбе. Какой размер нужен Толе? Самый-самый большой… Здорово и странно. Все еще очень непривычно…
Навстречу мне шла очень красивая пара. Еще издали я подумала: «Надо же, как в тон одеты, наверняка муж и жена, французы или скандинавы — те любят специально одеваться в подходящие друг другу тона». У него было темно-зеленое пальто, у нее светло-бежевое с зеленым шарфом, изящно перекинутым через плечо. Девушка была очень красива, это было видно, или скорей понятно, издалека. Очень светлые прямые длинные волосы мерно колыхались при ходьбе, и она их машинально отбрасывала назад. А волосы возвращались, ровной светлой струей ниспадая на грудь.
Мужчина что-то говорил, девушка улыбалась. Потом он ее обнял, она прижалась на секунду головой к его плечу. Они взялись за руки и пошли дальше. У них не было сумок, они шли, гуляя, в будний день, по Кутузовскому проспекту, они были счастливы и наполнены друг другом. Мужчина был высокий, породистый, крупный. Мужчина был Анатолием Виноградовым.
Я остановилась посреди улицы. Они приближались, не замечая меня. Я неожиданно для самой себя, не поворачиваясь, шагнула боком куда-то в сторону, к двери ювелирного магазина. Охранник, вышедший покурить, слегка нахмурился, увидев мой маневр, и перешел поближе к двери. Я улыбнулась ему, наверное, это вышло криво, потому что он еще больше нахмурился и загородил проход. Я попробовала войти в магазин, а он спросил:
— Куда?
— Вот… — Я показала на дверь магазина, боковым зрением следя, как пара, от которой я хотела спрятаться — ну не сталкиваться же лицом к лицу и не раскланиваться… — повернула к тому же магазину. О, нет! Я заметалась, засуетилась, споткнулась об единственную ступеньку магазина и все же вошла, охранник — за мной.
Энергичным шагом я подошла к самой дальней витрине. На стене висело зеркало, в котором я увидела, как со звоном колокольчика распахнулась дверь и Толя Виноградов, мой муж, зашел в магазин со светловолосой, очень молодой, просто юной, красоткой. Она что-то говорила, смеясь и закидывая голову, он всё обнимал ее. А я стояла и смотрела на золотые украшения. «Савкин очень любил золотишко», — неожиданно и некстати пронеслось у меня в голове. Мог выиграть денег, тут же купить три кольца-печатки и все одновременно их надеть и еще хвастаться, показывать знакомым и полузнакомым, цокая языком от восхищения: «тц-а… тц-а»…
— Вы что-то хотите? — продавщица подошла поближе ко мне.
— Да, вот эту цепочку и… это что за камень? — я показала на розоватое плоское сердечко величиной с ладошку новорожденного младенца.
— Сердолик…
— Правда? А сколько стоит?
— Совсем недорого, это экспериментальная линия… из полудрагоценных камней в золоте…
Я достала кошелек, протянула ей деньги, видимо, очень много. То ли это, то ли что-то еще в моем поведении удивило ее, потому что она спросила:
— Вы… хорошо себя чувствуете?
— А что-то не так?
Я видела, как Виноградов примеряет девушке какое-то ослепительное колье, целуя ее при этом в нос.
В брови, в бровки еще поцелуй — и она твоя. Если растопить сердце самой отчаянной и твердокаменной пуританки, то с легкостью получишь то, что и пропащая, отчаявшаяся проститутка сделает с омерзением. А целованная в бровки, в макушку, любимая, бесконечно любимая самым лучшим, самым нежным, самым-самым верным и надежным мужчиной… Нежно любимая…
Господи, господи, за что, зачем мне все это! Я не пишу стихов — так хотя бы польза была от страданий! Я просто плачу и плачу, и у меня разрывается сердце столько лет! Я ведь не затем сменила одного Виноградова на другого, чтобы он тоже меня предал… Господи… Вероломство, предательство… Почему они тут же бегут следом за худосочными, тщедушными Любовями, которые мне в жизни достаются. Две капли любви — и ушат помоев…
— Девушка, а покупку возьмете свою? — это меня по ошибке продавщица назвала девушкой.
Какая я девушка! Я старая, старая измученная женщина. Мне тридцать восемь лет, скоро будет тридцать девять, но я наплакала на все сто лет. Мне сто лет! Я больше не хочу никого любить! Я больше не могу никого любить! Человек, который носил меня по квартире вчера, целуя по одному моему пальчику, гладя губами мои брови, щекоча мне ресницы своими ресницами, который купил меня всю без остатка своей нежностью, которому я доверила свою жизнь, жизнь Варьки и будущего малыша, уже готового выйти на свет, вот-вот, вот-вот… и нас будет трое, которых он предал…
Зачем, зачем ты нас позвал? Зачем ты побеспокоил мое избитое-перебитое сердце, оно только начало заживать после хлыстов Александра Виноградова, после тех нечеловеческих мук, которые он мне причинил за первые месяцы моей беременности…
Нам было трудно в комнатке, набитой пакетами из прошлой переломанной жизни, но нам было с Варей хорошо. Мне было лучше, чем сейчас, когда опять разрывается сердце, только-только успокоившееся… Мы бы выбрались оттуда, сами, выбрались бы — не в хоромы, да кому нужны эти хоромы, если в них — такое!
Я уже рыдала в трехэтажном коттедже! Пусть лучше мои дети писают летом в пластиковое ведро и сами же его и моют, чем живут в мутном болоте лжи и вероломства…
Больно, больно, больно, больно… Плохо, плохо, плохо, плохо…
Вот тебе и любовь-константа! Нет и не может быть никаких констант в этом! Они все равно целуют все носы и все макушки, которые им нравятся. Те, которые были на войне, и те, которые в это время сходили с ума от обжорства и пресыщенности… Они же должны все успеть за свои короткие жизни! Всех поцеловать, всех осеменить… и растереть большой ладонью свое семя по гладкому, нежному животику…
