— И не надо. Я тоже это чувствовала, хоть и не так ясно и ярко, как ты. Когда ты поднял на меня взгляд, когда она смотрела на меня твоими глазами, я вдруг ощутила такую боль, такое раскаяние, такую неизбывную вину. Пей чай, милый.
Он послушно поднес чашку к губам.
— Спасибо. Вкусно.
— Пей, тебе станет лучше. — Забравшись на кровать с ним рядом, она принялась массировать его плечи. — Абигайль была сильнее. Не вина Люсьена, что он оказался слабым — его так воспитывали. Но, Деклан, он ее любил. В этом у меня сомнений нет. Даже не догадываясь, что с ней произошло, даже поверив лжи, которую ему о ней рассказали, он винил себя. Винил за то, что не оказался рядом, когда был ей нужен, что чем-то ее оттолкнул, чего-то ей не дал…
— Но он бросил свою дочь, — неумолимо откликнулся Деклан.
— Верно, бросил, — повторила Лина. — Он нарушил клятву. Но, знаешь, ведь именно благодаря этому Мари-Роз выросла счастливой. Ее вырастили в любви и ласке люди, чтившие память ее матери. Ничего этого не было бы у нее, останься она в Доме Мане.
— Но этот дом должен был достаться ей, Люсьен лишил ее наследства.
Лина прижалась щекой к его макушке.
— Все еще не можешь его простить?
— Не могу понять.
— Да, такой человек, как ты, едва ли поймет такого, как он. Но, быть может, я пойму. Мне кажется, я понимаю, почему он сбежал с Абигайль и обвенчался тайком вместо того, чтобы объясниться с родителями. Понимаю, почему не решился начать новую, самостоятельную жизнь, а вернулся с ней в этот темный дом, полный зависти и злобы. Понимаю, почему выбрал смерть. Почему не смог жить вопреки своему горю — жить и растить свое дитя, даря ему любовь и нежность, в которой было отказано ему самому. Он хотел быть сильнее — и с ней, быть может, стал бы сильнее, но без нее не смог. Не презирай его, Деклан, лучше пожалей.
— Может быть, когда-нибудь, но не сейчас. Не сейчас, когда во мне еще так свежа ее боль. — И не только ее: сам он уже не понимал, где кончается боль Абигайль и начинается его собственная.
— Может быть, поспишь?
— Вряд ли получится.
— И все же попробуй. А я пойду переоденусь. — Она отставила поднос и соскользнула с кровати. — Ложись и постарайся заснуть. Я скоро вернусь.
Деклан не стал спорить. Когда Лина исчезла за дверью, он растянулся на кровати и устремил невидящий взор в потолок. За окном уже заводили свою песнь птицы.
Как жить дальше после того, что пережил он сегодня? Как продолжать жить с этой болью, с этим ужасом, с этой скорбью и гневом? Этого Деклан не знал.
Должно быть, ему все-таки удалось задремать: когда он снова открыл глаза, солнце стояло уже высоко. Еще утро, понял Деклан, но скоро в дом ворвутся бойцы командирши Рено со щетками, тряпками и бог знает с чем еще.
И в самом деле, Дому Мане не помешает генеральная уборка. Давно пора вытрясти из него пыль былого, вымести грязь, сто лет скрывавшуюся в темных углах. И начать здесь новую жизнь.
Потому что Деклан не откажется от этого дома, принадлежащего ему по праву. Что бы здесь ни произошло, что бы ни обитало теперь в этом доме с ним вместе, Деклан его не покинет.
Так же как — бог свидетель! — он не откажется от Лины.
Деклан решительно сел и сразу увидел ее. В джинсах и футболке, она сидела в другом конце комнаты, и на коленях у нее лежали три букетика полевых цветов.
— Хочешь прокатиться? — спросила она.
— Не против.
— Тогда надевай рубашку. Да и ботинки не помешают.
— Куда поедем?
— По дороге скажу.
Несколько минут спустя они были уже в пути. Лина сидела за рулем, цветы теперь лежали на коленях у Деклана.
— Первый букет — для Мари-Роз. — «От ее отца», — мысленно добавила Лина. — Мне подумалось, что ты тоже захочешь побывать на ее могиле.
Он промолчал.
— Бабуля рассказала мне, — продолжала Лина, — что раз в год, в день своего рождения, Мари-Роз всегда ходила на кладбище. Приносила цветы своему отцу. Сегодня, когда я забежала к ней переодеться, бабуля объяснила, как найти его могилу, а цветы мы вместе нарвали на болоте. Второй букет я отнесу Люсьену.
— Из сострадания? — откликнулся Деклан.
— Это все, что мы можем для него сделать.
— А третий?
— Каждый год в день своего рождения Мари-Роз дарила цветы не только отцу, но и матери. Приходила на берег реки и бросала незабудки в воду. Бабуля показала мне где. Откуда она знала? Должно быть, сердцем чувствовала.
Автомобиль мчался вперед, но, свернув к кладбищу, Лина замедлила ход.
— Знаю, ты все еще зол на него — и на меня. Если хочешь, подожди меня в машине. Я не стану тебя винить.
— Зачем тебе это?
— Люсьен — часть меня. Мой кровный предок… и не только. И от этого никуда не уйти. Если я смогла примириться с тем, что за женщина меня родила, если смогла с этим жить, значит, смогу принять и это. И жить с этим.
Она остановила машину, взяла два букетика.
— Отсюда недалеко. Тебе не придется долго ждать.
— Я с тобой.
Он вышел из машины, но не стал брать ее за руку, а Лина уже привыкла к этому жесту близости. Вместе они шли по тропинкам между могилами, мимо кружевного литья решеток, мраморных ангелов, теней, отбрасываемых высокими крестами.
У одной ограды Лина остановилась, толкнула калитку. Могил здесь было много — ровные холмики, простые надгробия. Здесь покоились ее дед и еще множество людей, знакомых и незнакомых, но оставивших свой след в ее плоти и крови. Но сегодня она пришла лишь к одной.
Сжимая в руке букет, она прочла надпись на памятнике: «Мари-Роз. Плоть от плоти моей, кровь от крови».
— Бабуля говорила мне, что Мари-Роз была счастлива. Что она прожила долгую и хорошую жизнь. Быть может, этого недостаточно, чтобы загладить несправедливость, но, сложись иначе… Сложись все иначе, мы с тобой не стояли бы здесь сегодня.
Она хотела положить букет на могилу, но Деклан накрыл ее руку своей. Этот букет — приношение предку и потомку, младенцу и старухе — они положили вместе.
— Люсьен не здесь. Там, дальше, — с трудом выговорила Лина. Голос ее вдруг охрип, и перед глазами встала пелена слез.
В молчании двинулись они в глубину кладбища, из яркого солнечного света — в тень старинных склепов.
Склеп Мане был величествен, как башня средневекового замка, — с резным портиком и тяжелой дверью, с суровым ангелом, вздымающим арфу, как воин вздымает меч.
— Что-то не наводит на мысли о вечном покое, — невесело усмехнулся Деклан.
Перед самым склепом возвышался могильный холм, а на нем простая, выщербленная временем прямоугольная плита с надписью: «Люсьен Мане, 1877–1900».
