Но грязная измена нанесла ей незаживающую рану. В один миг она поняла то, на что могли бы уйти годы: всего разумнее и безопаснее для женщины не полагаться ни на кого, кроме себя самой. Мужчины приходят и уходят, развлекаться с ними — пожалуйста, но любить их — самоубийство.
Самоубийство? Лина тряхнула головой и распахнула дверцу машины. Не слишком ли драматично сказано? В конце концов, от разбитого сердца еще никто не умирал!
А Люсьен?
Это имя прозвучало у нее в голове так отчетливо, словно кто-то произнес его вслух. Да, Люсьен Мане погиб не от ножа, и не вода в пруду стала причиной его смерти. Он умер от разбитого сердца.
Лина поднялась на крыльцо, толкнула входную дверь. Из спальни Одетты пробивалась полоска света, заслышав шаги Лины, Руфус в спальне приветственно заколотил по полу хвостом.
Лина вошла в спальню. Одетта сидела в кровати с раскрытой книгой в руках, верный пес охранял хозяйку у дверей.
— Уже поздно. Почему ты не спишь?
— Жду тебя, милая. Думала, ты появишься только через час-полтора.
— Сегодня посетителей было немного, мне удалось закрыться пораньше.
Одетта похлопала по кровати рядом с собой, приглашая Лину сесть.
— Ты ушла раньше, потому что беспокоилась обо мне. И напрасно!
— Помнишь, как ты мне говорила: «Беспокоиться — моя работа»? — Лина бросилась на кровать, свернулась калачиком рядом с бабушкой, положила голову ей на плечо. — А теперь твоя работа перешла ко мне. Мне очень жаль, что Лилибет так тебя расстроила.
— Девочка моя, работа Лилибет в том, чтобы расстраивать людей, и, видит Бог, с этим она справляется на «отлично»! — Одетта погладила Лину по голове. — Но все это пустяки, пока у меня есть моя ненаглядная внучка. Есть ты!
— Знаешь, я часто думаю о том, каково вам с дедушкой было растить ребенка, брошенного матерью?
— Милая, для нас это было счастье.
— Похоже на историю твоей прабабушки — и ее Мане бросили, когда она была еще младенцем. Ты ведь ее помнишь?
— Прекрасно помню. Ты ведь знаешь, что очень на нее похожа, — вспомни, сколько раз ты смотрела старые фотографии.
— Скажи, она никогда не говорила о том, что Дом Мане должен был бы достаться ей?
— Ни разу от нее такого не слышала. Твоя прапрабабушка, Лина, прожила жизнь долгую и очень счастливую. Вряд ли она была бы счастливее, если бы осталась в Доме Мане. Как она умела печь хлеб! Всему, что я знаю о выпечке, научила меня она. А какие сказки рассказывала — заслушаешься! Бывало, я девчонкой прибегала к ней на кухню, а она принималась рассказывать истории, такие длинные и интересные, да так живо и ярко, что, казалось, все, о чем она говорит, я вижу наяву! Думаю, она могла бы и книги писать, если бы захотела.
— Но, как бы ни была счастлива Мари-Роз, не могла же она не вспоминать о своих родителях, не гадать о том, что с ними произошло.
— Конечно. Каждый год, в день своего рождения, она приходила с цветами на отцовскую могилу.
— Правда? Ты никогда мне об этом не рассказывала.
— Она всегда повторяла, что обязана Люсьену Мане жизнью — и своей, и детей своих, и внуков. Носила она цветы и на могилы Анри и Жозефины Мане, но никогда над ними не молилась. А еще каждый год в день своего рождения, вплоть до самой своей смерти, она приходила на берег реки, бросала цветы в воду и читала молитву.
— В память о матери?
— Она не говорила. Но думаю, что так.
— Значит, Абигайль там? На дне реки?
— Так говорят.
Лина вскинула голову:
— Я не спрашиваю, кто что говорит! Бабуля, что ты об этом знаешь?
— Знаю лишь одно: порой на берегу реки на меня накатывает такая печаль, что слезы сами льются из глаз. Немало горя было у меня в жизни, но эти слезы — не мои, не по моему горю. И еще знаю: случается иногда, что души умерших не могут упокоиться в мире и ищут себе новую жизнь. Ищут долгие годы, даже столетия, пока не найдут. А ты, девочка моя? Чего ищешь ты?
Лина снова положила голову ей на плечо, закрыла глаза.
— Я думала, что все уже нашла. А теперь… теперь не уверена. Бабуля, он меня любит.
— Знаю.
— Но если я тоже его полюблю — все переменится. Навсегда.
Одетта улыбнулась и, протянув руку, выключила свет.
— Так оно и будет, девочка моя, — прошептала она, снова гладя Лину по голове. — Так и будет.
18
В число обязанностей шафера, полагал Деклан, входит не только организовать мальчишник, но и оставаться на нем до самого печального конца.
Печальный конец настиг их с Реми в какой-то дыре на задворках Французского квартала, где спиртное прожигало дыры в желудке, а стриптизерши приближались к пенсионному возрасту. Но это уже никого не смущало.
Движимый великодушием, Деклан засунул последний доллар за бретельку потного лифчика какой-то толстухи, а затем повернулся к Реми и потянул его за руку.
— Вставай, п-приятель. Нам пора.
Реми смотрел на него совершенно остекленевшими глазами.
— А? Что? Уже утро?
— П-почти.
Крепко держась за руки — не столько из дружеских чувств, сколько из чувства самосохранения, — они выбрались наружу. Реми завертел головой, словно кукла на шарнирах.
— А г-г-где все?
— Да как-то незаметно разбрелись, наверное…
Реми растянул губы в улыбке.
— Ух ты, Дек, поздравляю — только мы дошли до финиша!
— Финиш еще впереди. Последняя часть дистанции — самая трудная… и опасная! — Он схватил Реми за плечо, и очень вовремя — тот как раз собрался рухнуть в лужу. — Мне кажется, или земное тяготение и вправду усилилось раза в три?
— Я хочу еще! Пошли еще посмотрим на голых баб!
— Хватит с тебя голых баб, поехали домой!
— Через три дня я женюсь. Или не три… раз, два… — И Реми принялся считать по пальцам. На пальцах почему-то получилось четыре. — И все — не гулять мне больше по девочкам! Ни-ко-гда! — Он скорбно оглядел предутренний пейзаж, мягко подсвеченный фонарями и затуманенный моросящим дождем. — Дек, дружище, давай найдем девочек, а?
— Каких еще девочек? Домой пора.
— Ох, и правда, какие девочки, я же через три дня женюсь! Женюсь на моей Эффи, лучшей в мире… Где она? Эффи! — Пьяный вопль его гулко разнесся по тихим улочкам.
— «Лесси, к ноге!» — подхватил Деклан и, сраженный собственным остроумием, плюхнулся наземь. — А что, может, не надо домой? Может, прямо здесь поспим?
— Нет, я хочу к Эффи! Буду любить мою золотую девочку, пока…
