– Тебе кто разрешил так с матерью разговаривать?! Думаешь, если ты меня в гроб загонишь… Алинка, тварь такая, я же тебя насквозь вижу, всю твою поганую натуру!
– Слушай, я не ребенок, чтобы тебя бояться. Мне двадцать один, понимаешь? Двадцать! Один! А ты меня все грозишься в детдом сдать!
«Хороший возраст, правильный!» Ирочка потерлась щекой о шелушащиеся обои, слушая оскорбления, звучащие для нее колыбельной. Не надо к ним лезть. Местная Смотровая справится. Если успеет. Вспомнить бы, к чьему участку дом относится и кто на этой территории работает. Хреново работает, кстати говоря, никак этих дур утихомирить не может. Мать ведь не столько старости боится, сколько ненужности. А дочь в потоке льющихся на нее словесных помоев успевает разглядеть эти страхи. Пользуется ими как козырем, не идет на поводу у жалости. Им бы терпения отсыпать, буквально две чайные ложки в год, так где его взять? В Ирочкином багаже такого не водится.
Чемодан до сих пор лежал посреди пыльной комнаты. Замочки горели под нажимом солнечного света. Надо перетащить ношу поближе к дивану, посмотреть, как поживают аргументы с артефактами, что с ними за пару месяцев сделалось. Добро, скорее всего, могло прорасти, яблочки молодильные созреть из косточек, метелки забей-травы зацвести.
Ирочка нехотя отлепилась от стены, сделала несколько мелких шажков. Хотела найти хоть какую-то опору. А ладонь натыкалась лишь на пронзительное тепло: через всю комнату, строго по диагонали, бил солнечный луч. Словно в воздухе проложили перила светлого дерева, держащиеся сами по себе, без балясин и кованых решеток.
Она не выдержала: представила лакированную поверхность лестничных перил, закрыла глаза. Потом неловко вытянула руку – невозможно бледную, дрожащую от напряжения, с крошечными, три дня назад проклюнувшимися ногтями. Пальцы почти сразу нащупали поддержку. Вцепившись в солнечный свет и не раскрывая глаз, Ирочка тихонько добрела до своего багажа. Нащупала вытянутую чемоданную ручку, потянула ее, осторожно двинулась обратно, к родной тахте, к мятым простыням, засыпанным чешуйками старой кожи, к канонаде соседских голосов.
– Да чтоб ты, зараза такая, вообще бы… никогда…
– Господи, мама, ну когда ты уже…
Солнечные перила мигнули пару раз, а потом растаяли в прогретом пыльном воздухе.
Ирочке снилось мясо. Большие, крупно нарезанные пласты. Из чугунка, дымящиеся. С жирной подливкой, с ядреным черным перцем, с обычной, сваренной в мундире картошкой. С ледяной до звонкости водочкой, налитой в хрустальную рюмку. А потом обязательно папиросу – крепкую, злую. Обжигающую скукоженное нутро. Буквально затяжки две, не больше: чтобы голова слегка закружилась, а потом бы встала на место, щелкнув напоследок слабой болью в висках. Она уже чуяла кислую табачную крошку на языке и лохматые волокна мяса, застрявшие между молодых, едва выросших зубов. Ирочка даже сглотнула. Окончательно проснулась.
Светало. За нечетко различимой стеной захлебывался звоном будильник. В ванной слабо гудела труба, на лестничной площадке вздыхал лифт. Тишина ходила по квартире на мягких лапах, морщила чуткий нос, недовольно покачивала пушистым хвостом.
– Апчхи!
Звук утонул в подвываниях чужого будильника.
– Будь здорова! – подбодрила саму себя Ирочка, усаживаясь на тахте.
На месте второй подушки маячил верным сторожем чемодан. От него пахло аптекой и кондитерской, рабочей ведьмовской комнатой. Из-за тоски по ремеслу сразу заломило кончики пальцев – так, словно Ирочка гуляла без перчаток по морозу, а теперь сунула ладони под горячую воду (хотя делать такое строжайше запрещено!). Сразу же захотелось ядреного зимнего воздуха, звенящего холодного ветра и острых снежинок, которые норовят пощекотать щеки… Кого после омоложения на солененькое тянет, кого на мандарины и шоколад, а организм Иры-Бархат требовал зимней стужи и мяса жареного.
Она встала босиком на немытый пол, обиженно поморщилась, а потом в пять неловких – как по гололеду! – шагов пересекла комнату. И почти припала к стеклу.
Никаких мартовских вязких хлябей не наблюдалось. Гаражи, два магазина и остановка автобусная. Дворик с детскими горками, шлагбаум у платной стоянки, рекламный щит. А на нем – алыми буквами, как флажковой азбукой: «С Днем Победы, дорогие ветераны!» И все это забрызгано свежей зеленью листвы, окаймлено белым кружевом квелых городских вишен. А небо, как назло, тяжелое, в синеве огромных туч. Но сыплется из них не долгожданный снег, а бисерные дождинки. Они летят стеной, с тихим стуком врезаются в жестяной подоконник, заставляя его подрагивать и звенеть – негромко, но ощутимо. Декабрь, январь, февраль! Пять месяцев в спячке! А как она хотела, интересно, если столько раз ножницы собой кормить? Любой организм от такого загнется. По всему выходило, что нынешняя жизнь, независимо от решения Конторы, могла стать для Ирочки последней – тело устало жить, ему все больше хочется покоя.
В ванной она налюбовалась на отражение в мутном зеркале: ни бровей, ни ресниц, щеки ввалились, губы потрескались. Кожа молоденькая, неприлично-розовая – как после неудачного визита в солярий. Талия рюмочкой, грудь – острыми ягодками клубники. И противный шрам, последствие самого что ни на есть мирского аппендицита (опять вырос, заново!), исчез с концами. Как корова языком…
Она вдруг представила огромную ласковую корову, которая вылизывает спящую мертвым сном ведьму. Под нажимом шершавого языка старая ведьмина шкурка растворяется, уступает место новой… От первого Ирочкиного смеха висящее на веревке полотенце затрепыхалось, как полосатый сигнальный флаг. В зеркале теперь можно было разглядеть не сироту казанскую, а звонкую глазастую девочку, которой расти и цвести, разбивать сердца и морочить головы, охмурять кавалеров и украшать собой все подряд – от веселых компаний до битком набитых вагонов метро…
«Молока хочу!» – хмыкнула Ирочка.
Пока курьер пялился на ее лысую макушку и криво застегнутый коротенький халат, Ирочка вспоминала, как держать авторучку. Пальцы двигались неумело. Свою новую фамилию Ирочка пока не знала, а заранее припасенное имя всплыло само собой. В узкой графе неторопливо проступили корявые буквы: «ИЗАБЕЛЛА». Хорошее имя, давно его надо было брать. Ирочка подождала, когда за курьером захлопнутся дверцы лифта. Вытащила из продуктового пакета бутылку с молоком, в три приема открутила синюю крышку, вдохнула ледяной сладкий запах. И не выпускала до последней почти целебной капли. Швырнула пустую тару на пол.
Тишина наполнилась деловитым мерным писком: принимающий смс и голосовые сообщения мобильник сердито и равномерно тренькал – как дорогой медицинский прибор. Сколько он будет звенеть, неизвестно: за месяцы Ирочкиного безвременья ей много чего должны были сообщить. Едкий табачный запах расплывался по комнате. За стеной опять собачились соседки, но без особой охоты.
Сперва она удалила рекламную требуху про распродажи в косметических и шмоточных магазинах. Потом осторожно распаковала сообщения с дежурного номера Конторы: Иру трижды просили сдать задолженность по отчетам, обложили штрафом за невыполненную работу, а ближе к Новому году – и вовсе уволили из Отладчиков, сославшись на ничего (пока что!) ей не говорящий приказ. Были звонки и сообщения с мирского места работы – их она даже просматривать не стала. Зимой Ирочку разыскивал уже неактуальный кавалер, но к началу весны он угомонился.
