Все уйдет в сны и воспоминания, осядет трещинками на фотокарточке и морщинками у глаз… Саня, ты прости, что я живая, что меня до конца не убили, что танцую, улыбаюсь. Прости, что у меня другие будут. Прости, что я тебе дочку не родила, как мы мечтали когда-то… Прости, что к тебе на могилу не приду: я ведь даже не знаю, где ты остался. «Под Москвой» – это же тысячи и тысячи километров, конца и края нет. Все равно, что в небе похоронен, правда?
– …в этот час ты призналась, призналась, призна… – заело пластинку, вот незадача. Ну да ладно, патефон – не пулемет, «ничего смертельно страшного», как наша Дорка говорит.
Музыка остановилась, мы тоже замерли. Как на картинке, ей-богу. Фоня – орденоносец-капитан, одни сапоги как блестят, и я при нем – лирической героиней. Щекой к его плечу прижалась, подол у платья волной пошел. Стоим, улыбаемся. Все понимаем.
– Красота-то какая… – тихо отозвалась вдруг Ленка.
И в ладоши захлопала, как ребенок. Они овацию нам устроили. Как Шульженко и Утесову вместе взятым. Я в реверансе опускаюсь, Фонька честь отдает. Артисты больших и малых императорских театров, в чистом виде.
– Секундочку, мадам и месье! – Афанасий подмигнул, будто мы о чем-то договаривались. У меня вдруг горло пересохло, и пальцы стали ледяными – как в детстве, на день ангела, когда мне подарки вручали. Похожее было ощущение. Потому что Фонька скомандовал:
– Закрой глаза, подставь руки…
И мне на ладони опустилось легкое, картонное, перевязанное шелковой лентой. Шляпная коробка, больше похожая на нарядную кукольную. А внутри – взаправду шляпка. Маленькая, хорошенькая… Заграничная. Неношеная. Чудо какое, а?
– Носи на здоровье, душа моя… – улыбнулся Фонька. А смотрел он не на шляпку, а куда-то в прошлое, на ту, что у него до войны была.
– Медамочки, вы гляньте, какая прелесть?!
– Прямо Вера Холодная, честное слово!
– Орлова!
– Серова!
– Целиковская!
– Федорова!
– Лындина, девочки… – выпалила я.
– Кто? – Мои товарки переглянулись.
– Лын-ди-на… Елизавета… эээ… как меня там по отчеству теперь? – Я же Санино имя брать не стала, все верила, что он еще живой.
– Петровна, как императрицу, – отчеканила Танька Рыжая.
– Лындина Елизавета Петровна! Гордость советского кинематографа. Пока будущая.
Зеркала у нас на кухне не водилось, пришлось самовар использовать. В его пузатом боку было хорошо видно, как я улыбаюсь.
Мы выставили патефон на кухонный подоконник. Праздник выплеснулся вместе со скрипучей музыкой во двор. Кто-то из наших перевесил лунный свет, чтобы танцевать удобнее было. Красиво получилось, хоть и тревожно. Слишком похожи лучи белого света на полосы поисковых прожекторов. Раньше те метались по ночному небу, натыкались на аэростаты, скрещивались гигантскими клинками, вылавливая в темноте чужой «хейнкель» или еще какую-нибудь паскудину с крестами на боку. А лунный свет тек из продырявленной тучи слабыми волнами – амурскими или дунайскими, в зависимости от пластинки. И никакой тревоги – боевой или зряшной – вокруг не наблюдалось.
Все три учебных курса нарисовались здесь практически в полном составе. Впереди этой разношерстной толпы двигался востроносый, хромой и прекрасный профессор Фейнхель, ходячая, хоть и с палочкой, легенда современной передовой научной магии. Шел он к нам от парадного крыльца через кусты прямой наводкой, раздвигая тростью мокрые ветки, поправляя свободной рукой пуговицы пиджака… Не отводя подслеповатого взгляда от нашей Дорки. Той слов не было нужно: кивнула понимающе, ссадила с плеча разомлевшую крылатку и шагнула навстречу музыке…
А потом ко мне тоже подлетели и пригласили, приложились к ручке, уволокли в дебри пряной «Кумпарситы». Я тоже немножко летела, касалась стоптанными босоножками не земли, а темного сырого неба. А впереди не столько луна бликовала, сколько новая жизнь, которая ждала, когда я свое отреву и очередную молодость распробую.
Из-за лунного света казалось, что рядом не свой брат студент, а кто-то античный и мраморный. Да и я тоже вполне себе не то Афина, не то Афродита, зародившаяся прямо тут, на кособокой хлипкой лавочке, в пятнистой тени неухоженных кустов…
«Кумпарсита» шпарила по пятому разу, затмевая скандальных котов – ведьмовских и не очень. В аудиториях неуверенно дребезжал звонок, созывал ночное отделение на третью пару. И уже слегка встрепенулся, но с места не сдвинулся мой ухажер…
– Пойду. Сейчас. Секунду… А ты откуда? Хотя я тебя все равно найду.
– Из флигеля за вторым бараком. Третье окно, занавеска желтая.
– Запомнил. Я постучу.
– Я буду ждать.
– Спасибо, Евдокия.
– Я Елизавета теперь. А ты кто сейчас, Дима?
– Денис. Забавно вышло, правда? То есть я хотел сказать, хорошо?
Когда мы поднялись с нашей многоопытной скамейки, луна, оставшаяся без поддержки студентов, уже начала заваливаться в рассвет.
Во дворе я обнаружила традиционную эпическую картину «витязи на распутье», она же – «охотники на привале»: Фадька, Фельдшер и Фонька на крылечке со стеклотарой наперевес и двенадцатистрункой в качестве гарнира. Спорят о судьбах родины, как и следовало ожидать. Сколько этих гавриков знаю – все им дай Россию спасти. Хоть в пятом году, хоть в четырнадцатом, хоть в девяносто третьем.
– Вот скажи, ты там – про Несоответствия думал? Или, может, Благодеяния по нормативу исп… иск…
– Ис-пол-нял! – икнул Фельдшер. Развезло его чего-то, с молодости наверное. – Фадь… Ну неужели ты сотрудничал? Не поверю.
– Не поверит он. Евдокия тоже машинисткой не зря в комендатуре стучала, – оправдывался сидящий спиной ко мне Фаддей.
– Вот ты к Дуське подойди, да и спроси, как ей было у фрицев служить…
– Не надо про такое… не надо спрашивать, – почти мальчишеским голосом попросил Фельдшер. – Не надо ворошить. Нельзя еще, рано.
– Полагаешь, никогда прошлое не трогать? – Фоня прикурил папиросу.
– Пару жизней потерпи. Когда те мирские кончатся, которые сейчас – дети. Свидетелей не останется, тогда спрашивай. Тебе что угодно ответят! – отмахнулся Фаддей. – Я тебе сам наплету про боевую молодость. А проверить будет не на чем…
– А на камнях? – влез Фельдшер.
– Потребуется – и на камнях отвечу. Только резона в этом не будет, – слишком уж торопливо отозвался Фаддей…
По Контрибуции мы не имеем права мирским гибель творить, какими бы гадами они ни были. Поправка на боевые действия есть, но там ничего четко не прописано. Поэтому любая война – это Несоответствие на Несоответствии. То ли ты врага положил, то ли все-таки мирского. Вот и сейчас они об этом: имел право Фадька, свой последний мост минируя, немецкий патруль порешить или не стоило мараться? По Контрибуции – не положено, по совести…
