Анюта перестает подскакивать вместе со своим невесомым перегруженным рюкзачком. Она внимательно смотрит на шофера нужной нам «газельки». Губами не шевелит, но брови хмурит, придумывает что-то.
– Твою мать! – откликаюсь я, глядя, как водитель замирает за рулем в тихом оцепенении. Дверца маршрутки плавно отъезжает в сторону.
«Суслик»! Что ж она делает-то, зараза мелкая! Наслала на мужика самый настоящий ступор, он сейчас застыл – как суслик в степи. Это как она так ухитрилась? Хорошо, что шофер еще с места не тронулся, а то было бы сейчас ДТП по полной программе. Может, даже с летальным исходом! Вот балда!
Чем дальше расстояние от объекта – тем сложнее наводить и снимать «суслика». Зеленый загорается почти сразу: я бегу, бормоча заклятие ядовитым шепотом. Анька балансирует на бровке тротуара, вытягивает ладонь. Опять ведьмачит? Нет, требует, чтобы я схватила ее за руку и помчалась к «газельке». В салоне уже галдят удивленные пассажиры:
– Сердце прихватило?
– Эпилепсия!
– Верните деньги, я выхожу!
– Да какая эпилепсия, обдолбался, наверное! Они там все травку свою курят, эти черные!
– Два со ста передайте, пожалуйста.
– Командир, трогай уже, а?
Анька ставит ножку в лакированном башмачке на погнутую ступеньку. Я затаптываю недокуренную сигарету.
– Поехали! Трогай! – это можно и вслух, вполне себе подходящие по ситуации слова.
Водитель трясет затекшей рукой, что-то удивленно говорит на родном наречии, принимает купюры и отсчитывает сдачу. Он даже не испугался толком, списал все на недосып. Уже хорошо! «Суслика» ставить легко, а вот снимать сложнее. Сама бы Анька не справилась.
– Не делай так больше, хорошо? – тихо прошу я, запихивая сдачу в карман.
Анюта выудила из рюкзачка игровую приставку (розовую! опять!!!) и теперь углубляется в дебри электронного лабиринта.
– Анечка, ты меня слышишь? Не надо так больше делать. Это очень опасно, – и я меняю мармеладный тон на свой обычный разъяренный: – Долбануться же могли! С концами!
– Хорошо, Женя, – смиренно отвечает мне идеальный ребенок. – Прости, пожалуйста! Я больше никогда не буду убегать от тебя на светофоре.
– Добрый день! – Возле Марфиного подъезда меня окликает ближайшая молодая мама. Из пришвартованной к ней коляски доносится тихое нежное мяуканье.
– Добрый-добрый! Как у Севочки дела? – Я убираю в карман сигареты.
– Спасибо, хорошо! Вчера зуб вылез, больше не капризит! – гордо докладывают мне.
– Женька! – громко шепчут мне в локоть. – А откуда ты эту тетеньку знаешь?
Севочкина маман к тому моменту снова колесит по дорожке. Можно не врать:
– Я ее в упор не знаю, Анют.
– А почему тогда? Ты же запрещаешь с незнакомыми говорить, а сама?
– Потому что у меня работа такая. Когда мирским добро дистанционно делаешь, они тебя запоминают слегка. Если видят потом, то думают, что вы уже где-то встречались, только непонятно, где именно. Ну и здороваются на всякий случай.
– Ясно… – задумывается Анька. – А то, как ее малыша зовут, это ты мысли прочитала?
– Ты чего? Она же с ним разговаривает все время, то молча, то вслух. Сама посмотри.
– Надо говорить не «посмотри», а «послушай». – В Анютке проклюнулся педант-зануда.
Темчик тоже так иногда прискребается из-за словесной ерунды. Хотя он ни разу не училка и не филолог, а выпускник ПТУ по специальности «повар-кондитер».
– Сперва посмотри на нее, а потом вслушайся, – не уступаю я. – Вот как раз сейчас удобно, она спиной стоит, поза расслабленная, все мысли открытые. Попробуешь?
– Не хочу! Женька, пошли домой! – Я не сразу понимаю, что «домой» – это в квартиру Марфы. – У меня ключи есть! Давай не будем в домофон звонить, так войдем? Вот мама обрадуется!
Лестничная площадка Марфиного этажа похожа на кладбищенский участок. Это из-за искусственных цветов: здесь понатыкано свинячье количество бодрых пластиковых ромашек, жизнестойких тряпичных розочек с неживой росой силикатного клея, каких-то совсем невообразимых орхидей попугайской расцветки. Все это заботливо прикручено к лестничным перилам, примотано скотчем к длинному карнизу люминесцентной лампы, приклеено к дверцам шкафчика, где жужжат счетчики. Мертвое место. Страшное.
– У нас раньше такого тут не было! – Изумленная Анька немедленно начинает теребить лиловые чешуйки пластиковых фиалок. – Это мама моя сделала, да?
– Не знаю, Анют.
Подозреваю, что первый букетик на площадку и впрямь приволокла Марфа. После Казни наша ведьмовская ботаника перекинулась в пластиковые цветочки. Марфа про суть букетов теперь не знает, но их любит. Поэтому украшает ими квартиру и лестницу. И не она одна: если приглядеться, то можно заметить, что часть ненастоящих цветов держится не на скотче или проволочке, а на честном ведьмовском слове. Это наши возложили. Из тех, кто заглянул проверить, взаправду Марфа погибла или понарошку? Ну, налюбовались?
– Женька, я сама! – Аня тянется к звонку.
Я только сейчас замечаю, как он расположен – ниже, чем у остальных дверей, явно ставили с учетом детского роста. Интересно, Марфу-Маринку это не удивляет?
Не хочу, чтобы Анька видела мое выражение лица: мы сюда столько ехали, а без толку, дома-то никого нет, я это сквозь дверь прекрасно чую. И Анька тоже чует, но упорно жмет на тревожную кнопку. Фальшивые цветы на двери слегка подрагивают – это Анюта долбает по ней ногами:
– Мам, открывай! Мама, это я! Открой, пожалуйста!!!
У ближайшей ромашки – ядовито-голубой, с ядреной розовой сердцевинкой – один из лепестков опален сигаретой и теперь печально скручивается в трубочку. Можно нарастить обратно, это займет пару секунд. Но мне тошно, не хочу лишний раз ведьмачить по пустякам. Где-то ножнички маникюрные в косметичке были, сейчас подрежем.
– Мамочка! Мам! Мама!
– Ее дома нет, – бормочу я, приводя ромашку в приличное состояние. Голубые пластиковые заусенцы тихонько сыплются на бетонный пол. Как бы Анна сейчас не зарыдала. Ну что я за дура такая? Зачем согласилась на этот идиотизм?
– Анютка, ты видишь, никто не открывает. Давай мы с тобой домой поедем, а сюда ты по городскому телефону позвонишь.
– Не хочу! – Она все-таки дрожит губами. – А я думала, что у мамы теперь жить буду.
– Я поняла. – Ничего умнее мне в голову не пришло.
– Мы здесь останемся и подождем, пока мама вернется? Она недалеко ушла, я знаю!
Клацнули дверцы лифта, по корявому полу загремели маленькие колеса дорожного чемодана. Запахло дальней дорогой, тяжелым самолетным воздухом, теплым далеким морем. И духами – карамельными и мандариновыми, легкомысленными. Не подходящими для Анькиной матери Марфы, но в самый раз для молодой мирской женщины Марины:
