* * *
Стать собакой очень просто. Главное, чтобы никто в этот момент не отвлекал. Глаза зажмуриваешь, вздыхаешь и – бух! Как в горячую ванну! Озноб по всей коже – огненной волной, до судорог. Привыкаешь к телу, ощущаешь на собственной шкуре ледяной воздух. Чуешь влажный снег, который прижался к фонарным столбам. Пробуешь лапой гравий на дорожке, как морскую волну босой ногой. И первые шаги получаются такие же неуверенные, будто во время прилива через камни к воде идешь. Первый шаг больно, второй неудобно, третий просто трудно, четвертый уже неважно, потому что все, вошла. Главное, лапами как следует работать, рассекать ими тугую черную ночь, отфыркиваться от мелких капель, чувствовать, как подрагивает хвост. Дрожать от каждой новой волны запахов. Их бесконечно много. Все не перепробовать. Но тебе столько и не нужно. Твое дело бежать вперед, оставляя за спиной обычную суетливую жизнь.
Переметнуться в зверя – все равно что нырнуть в море. Тело легкое, как волна, счастье достижимое, как облако на горизонте. Заботы отлетают вместе с человеческим естеством. Остаются лишь вечные и верные инстинкты. Такие же простые и правильные, как небо, звезды или прибитая слишком высоко, почти к центру неба, круглая мишень луны. Ее не лизнуть, не ухватить зубами, не согнать с неба. Можно ей лишь намекнуть о своем существовании звонким воем, который хорошо разносится по ночному городскому парку. Тут сейчас пусто, звукам не в чем запутаться.
Снова завыть я не успеваю, прокуренные легкие дают о себе знать. Но из непролазной черно-белой темени парка доносится протяжное приветствие. Это перекинулся в пса и удачно ступил на мокрую тропу Фоня-Афанасий, дружбан мой верный, Смотровой на нескольких участках, ветеран двух мировых, а также финской и гражданской. Для мирских – неприметный вышибала по имени Толик-Рубеж. А здесь и сейчас – крупный, сильный, мохнатый пес… Судя по басовитости, кавказский овчар или ньюфаундленд.
Мы пересекаемся посреди раскисшей, покрытой рваными остатками снега лужайки. Сталкиваемся нос к носу. Глаза в глаза. Его дыхание смешивается с теплым живым паром, который идет из моей бородатой пасти. (Ризеншнауцер из меня сегодня вышел, причем, зараза, неухоженный до жутиков. Но с моими нынешними талантами я могла скукожиться до размеров йорк-терьера. Или вместо суки кобелем стать. Тоже мало приятного.)
Фонька рычит – кратко, довольно. Примерно как «Здоро́во живешь». Я повизгиваю, куцым хвостом взбиваю воздух в многословное приветствие: «Фонечка! Здравствуй, старый хрен! Скотина ты моя! Нет, ну правда, Фонечка, я тут по тебе соскучилась, как же хорошо, что ты пришел… Как, как… гав-гав… Я рада, ну просто у-у-у-у-ужасно!»
А потом и слов нет, и мысли кончились, и не нужны они совсем. Потому что запахи вокруг – они как музыка. Чуешь – будто ритм улавливаешь. И все, контроль потерян, ты сама добровольно срываешься с собственных, фиг знает зачем придуманных поводков. Свобода бьется под лапами, забивается в ноздри, трепещет на кончике хвоста.
Небо кружится, вьется веретеном. Так бывает, если повалиться на землю и почесать об нее спину. А потом и о небеса почесать. И вскочить – понестись вперед, вбок, налево, вниз, вверх, нырнуть Фоньке под мохнатое пузо, позвать за собой, ухватить носом воздух, а зубами загривок лучшего друга.
Огроменный пес, сильный, красивый, статный, так правильно пахнущий. Вот кто сейчас мой Фонька-Афанасий, тот самый друг трех молодостей, которого я по жизни называю «старый кобель». Вот что на самом деле значит «собак гонять»! Это как плавать, летать, любить, петь… Причем одновременно. Жить, в общем. Чувствовать нынешний апрель. Признавать его своим – на вкус и запах! Спасибо тебе, Фонечка! Спасибо за мой кусок этой весны! Вслух, естественно, получается: «Уау-вау-вау-вау-ам!»
Я радуюсь, что мозгов хватило не отменить эту встречу в последний момент. Ведь хотелось. Уж больно хороший вечер у меня сегодня вышел. Дома. В семье. Ничуть не хуже, чем у мирских…
Сперва с Анькой по торговому центру побродили, налопались мороженого, наигрались в автоматы, разжились нарядами для Анюткиной куклы, детской помадой для самой Аньки и всякими кремами для меня. И брели потом домой через все лужи и детские площадки, которые нам попались. А там вечер на пороге, белье в стирке, мясо в духовке, Анька в своей комнате, сериал в телевизоре и ни одной мысли в голове. Только теплое тупое счастье: это я Темчика с работы ждала. Самой захотелось порадоваться его приходу. Артемка, кажется, сам не поверил, что дверь не Анька открывает, а я. У него сразу глаза такие детские стали, как у малышей на спектаклях бывают.
Я не выдержала, прижалась. От Темки пахло Темкой. Не соленым, не парфюмерным, не бензиновым, не сигаретным. И я не могла понять, где заканчивается его запах, а где начинается мой.
– Тем, а пошли у меня в комнате кино посмотрим?
Артем ведь ко мне практически не заглядывает, если не по делу. Такое ощущение было, будто в моей спальне незнакомый визитер нарисовался, и я не знала, чем его занять. Выпивку, что ли, предложить? Или подождать, пока он анекдот расскажет? (Темка, кстати, их славно травит. Особенно почему-то детские, про Штирлица, про Чебурашку.)
Сидели на разных краешках постели, молчали. Посредине поднос блестел рыцарским щитом. Так просто его и не преодолеешь. Страшно. Столько месяцев друг от друга свои желания прятали, столько раз трепались про субординацию и прочую никому не нужную чепуху. А теперь даже поцеловаться нормально не вышло. Губы никак совпасть не могли. То я Темке в висок попадала, то он мне в ухо тыкался. Как институтка с гимназистом!
Страшно было – будто и вправду никогда еще не целовалась.
– Помнишь, мы кино хотели… То, где я в прошлой жизни снималась. Давай поставим?
Мы забрались на постель с ногами, доедали ужин и смотрели киношку. Я шебуршала конфетными фантиками и словами – давно мне хотелось рассказать Темке, как и что было на съемочной площадке, с какого дубля мы лешего в болоте утопили, да как пиротехники косячили, да как на озвучке потом все друг над другом подтрунивали. Мне про это было интересно трепаться, а Темчику – слушать. Он, кстати, когда узнал, что я в прошлой жизни была актрисой, думал, вру. В ведьмовство уверовал с полпинка, а тут сомневается. До сих пор:
– Жень, а почему ты теперь сниматься не стала? Ты же умеешь?
– А зачем? Я одну жизнь так прожила, больше неинтересно. Это как твою компьютерную игрушку второй раз проходить, если ты уже выиграл.
– А ты выиграла? – Темка перестал смотреть в экран.
– Ну конечно. Меня же помнят. Мою Бабу-ягу, мою ведьму, мою злую мач… мою бандершу. Ну хорошо, эту помнят взрослые. Но все равно. Второй раз такого успеха не будет. Сейчас кино другое. И время – тоже.
Темчик кивнул. Он не любит, когда я скриплю про возраст. И я стала вспоминать всякие казусы, без которых хорошего кино не бывает:
– …уже в мыле и пене, седьмой дубль, все как загнанные кони! Там курьи ножки у избушки скоро посинеют и отвалятся, я в ступе сидеть задолбалась, но деваться некуда. А Зуев по площадке бегает и орет, что, если еще раз избушка на взлете упадет, он сам лично на стропилах повесится. Я паузу перехватываю и спрашиваю: «Клянетесь, Павел Иосич?» Он мамой клянется и чуть ли не партбилетом. Ну, так ты понимаешь, она грохнулась! Я вообще ни при чем была, правда-правда!
