Ударник лежал целенький, как живой. Романов почему-то этому не удивился — словно бы Петренко и не мог не уцелеть. Он был убит пулей из танкового пулемета.
Олег Константинович наклонился над ним, вытащил из-за пазухи сложенную пополам фотографическую карточку на картонке — всю личную жизнь, что была у инвалида. Сверху медленно, никем не гонимый, падал снег.
От запаха крови начинало тошнить. Романов сунул фотокарточку в карман бекеши и пошел по Миллионной в сторону своего дома. Караул, к тому времени уже оцепивший площадь, бессловно расступился, пропуская его.
Челядь Мраморного дворца не знала о судьбе князя ничего с того самого момента, как он уехал в Механический театр, и в газетах сначала было напечатано сообщение о его убийстве, а следом — опровержение. Первым привратник, а потом управляющий, камердинеры, горничные, повара — все знакомые с детства — радостно сбежались приветствовать своего неожиданно вернувшегося хозяина. И Олег Константинович, всегда такой ласковый к ним, просто кивнул головой. Он снял портупею, сбросил пропитанную кровью бекешу прямо на пол и стянул окровавленные унты. Обмотав ремни с кобурой вокруг шашки, взял ее в руку и, опустив голову, поднялся по лестнице в свой кабинет. Там, швырнув оружие в угол, князь упал в кресло. Карточку, взятую у инвалида, Романов, не смотря, бросил на стол. Он примерно знал, что там внутри.
Князь сидел в кресле. Окна покоев выходили на Неву, за которой по-прежнему возвышалась башня с пришвартованными к ней цеппелинами. Она не изменилась, но теперь казалась какой-то неуместной. Как будто раньше, когда свистел ветер, башня была непреклонно изящной, выдерживая, не прогибаясь, все его удары. А теперь разом стала огромной, нелепой и несуразной, непонятно зачем здесь поставленной.
Он просидел неподвижно, глядя на башню, много часов. Уже вечером камердинер доложил, что пришедший «господин Бурцев Владимир Львович, ожидающий внизу, просит об аудиенции». Князь безучастно кивнул головой.
Бурцев решительно вошел, буквально вбежал в кабинет. В руке он держал футляр от большой трубы.
— У меня мало времени, Олег Константинович. После всего того, что произошло сегодня, я не знаю, что будет дальше. Возможно, начнутся аресты социалистов. Я не собираюсь прятаться, но, если меня арестуют, я не смогу довести ваше расследование до конца. Собственно, оно уже доведено, я знаю имя покушавшегося на вас. Я лишь хотел собрать больше доказательств, но, понимая, что времени нет, предъявлю вам то, что имею. Надеюсь вас убедить. Вот, — с этим словами Бурцев столь же стремительно, как и вошел, раскрыл футляр. В нем лежала трость, подаренная Олегу Константиновичу царем, но затем сломанная Фредериксом. Правда, теперь она была снова цела.
— Это та трость, которую вам подарил император?
— Да. Ее уже починили? Откуда она у вас?
— Это не та же самая трость. Три месяца назад департамент полиции в строжайшей секретности закупил несколько — я не знаю, сколько именно, — таких изделий. Знаете, в чем секрет?
Бурцев вынул из подсвечника полусгоревшую свечу и зажег ее от печки. Потом капнул несколько капель воска сверху на рукоять.
— Предположим, что это — рука, которая ее взяла, — сказал он, — погодите… О! Видите?
Он поднес трость к самым глазам Олега Константиновича. Из ее рукоятки выскочила вверх маленькая иголка, по которой сочилась светлая жидкость.
— Это яд? — спросил князь без особенных эмоций.
— Он самый! — подтвердил Бурцев. — Департамент полиции купил эти трости во Франции для убийств лидеров революции.
— Но и я, и Фредерикс держали трость и не умерли.
— Конечно, — согласился Бурцев, — потому что вы держали ее в перчатках. Иголка появляется от тепла руки, которую в нашем случае имитирует горячий воск.
— Но зачем, — так же безучастно спросил князь, — императору убивать меня? Или это было от Питирима?
— К сожалению, от императора, — сказал Бурцев. — Я понимаю — вам, как человеку ему преданному, больно это слышать. Но именно он стоял за всеми попытками вас убить.
— Но ведь он просил меня ему помочь!
— Именно! — воскликнул Бурцев. — Если бы он не просил — я бы на него не подумал. Но любить и одновременно тайно ненавидеть — в этом весь император Николай. Питирим рассказывал ему не только про восставших с того света расстрелянных рабочих, запугивая и ввергая в зависимость от себя, а заодно — вынуждая тратиться на все новые цеппелины, усиливая тем самым Сергея Михайловича, с которым у него общие коммерческие интересы. Он рассказывал Николаю, что вы — самый популярный Романов в России и мечтаете занять его место. Я доподлинно знаю, что Питирим просил безумца Маркова устроить в Думе скандал и заявить, будто бы только с вашим воцарением успокоится Россия. Думаю, они с Сергеем Михайловичем опасались, что вы благотворным образом повлияете на Николая и откроете ему глаза. А наш бедный император метался — он то просил вас о помощи, то втайне планировал убить. На ваше счастье, Николай не доверяет охранке — по крайней мере, после того, как ей не удались покушения на вас в театре и после. Кстати, это тоже настроило его против вас — он решил, что вы все в сговоре. Поэтому они с Питиримом готовили убийство сами. В тот день, когда вы приехали во дворец, видимо, было решено дать вам трость. Николай не хотел делать это сам, поэтому велел Питириму. Во время встречи, когда вы предложили этот несчастный поход ко дворцу, царь поверил в него, его планы опять поменялись, и он передумал вас убивать. Но митрополит не был предупрежден и дал вам трость. Поэтому понадобилась комедия с Фредериксом.
Князь поднялся с кресла, подошел к Бурцеву и обнял его:
— Спасибо, Владимир Львович. Не могу сказать, что я рад услышать то, что услышал. И поэтому я признателен вдвойне: и за то, что не побоялись сказать. Я знаю, вы работаете не для награды, но вы оскорбите меня, если не возьмете ее. Скажите камердинеру, который проводит вас, чтобы Петр Фердинандович — это наш управляющий — выдал вам необходимую сумму. Какую — назовете сами. Если не хотите брать деньги для себя — считайте, что это мой взнос на издание вашего журнала… Или — на революцию.
Олег Константинович слабо улыбнулся.
— А теперь, — продолжил он, — я прошу простить и оставить меня. Эти минуты надо пережить одному. Благослови вас Бог.
Бурцев кивнул, ничего не сказал, пожал протянутую князем руку и вышел.
Олег Константинович подошел к столу, взял фотокарточку и опустился обратно в кресло. На пожелтевшей и обсыпавшейся по линии сгиба карточке был изображен кабинет профессора Мантейфеля. Стены с полками, на переднем плане — большой письменный стол. На столе — его, Олега Константиновича, фотография. Перед столом, опираясь на него руками — сам доктор и ударник. В новой гимнастерке с нашивками за ранения, корниловской «адамовой головой» на рукаве и тремя Георгиями. Подтянутый, гордо расправивший плечи. На обороте по-немецки подпись. «Мои детки — Олег и Семен. Соберемся ли мы когда-нибудь вместе?»
