Был праздник, женский день, и город был полон народу. Машин было немного, только дурак будет в такое время устраивать ночные гонки по городу… как это бывало в другие времена и полиция ничего с этим не могла поделать. В основном — туристы и молодежь. Туристы концентрировались у мостов, оживленно переговаривались на своих языках, фотографировали, дышали свежим воздухом с Невы. Чуть в стороне стояли туристские автобусы — словно освещенные аквариумы на колесах. Молодежь была везде, молодые парни и девчонки, будущее Империи. Они высыпали на проезжую часть, кружились в танце, целовались, прыгали от радости. Все было пропитано радостью, каким-то даже блаженством, непоколебимым ожиданием хорошего, радостного, светлого. Никто и не думал, что за несколько тысяч километров отсюда точно такие же подростки и молодые люди могут в эту же ночь мастерить из артиллерийского снаряда фугас, чтобы подложить на дорогу. Никто здесь не думал про то, что за несколько тысяч километров отсюда, на окровавленной новой границе Империи, сражаются и умирают люди.
Человек, который катился по столице Империи на роскошном британском седане, был своего рода посланцем. Посланцем из того мира в этот, посланцем реального, чудовищно жестокого мира в этот, благостный, эфирный и сладкий. Несколько дней назад он прибыл в столицу рейсом военно-транспортного самолета из Кабула. Он уже давно не мог спать… кошмары мучили его, не давали покоя. Но он не ненавидел этих молодых людей, веселых и беззаботных. Напротив, он любил их. Любил их так, что готов был пойти за них на виселицу. А такая возможность не исключалась, учитывая то, что он замыслил и к реализации чего прилагал усилия.
На большом Сампсониевском он едва не сбил человека. Все получилось внезапно… одна девчонка, опьяневшая от свободы, танцуя, сунулась на дорогу — и он едва успел остановить набравшую стремительный ход по ломкому ледку тяжелую машину. Девчонка повернулась — и увидела… хромированный радиатор, старомодные клыки бампера и белое как мел лицо человека за рулем. Даже в свои девятнадцать беззаботных лет она почувствовала неладное. И испугалась…
Финляндское княжество начиналось почти за городской чертой сильно разросшегося Петербурга. Дачи, дачи, дачи… веселая музыка, отблески костра, скрип неглубокого снега, белый туман тюли, беззаботный смех и жаркий шепот признания в углу. Человек, гнавший машину на северо-запад, был лишен в жизни всего этого. Он не был аристократом, он был сиротой, хотя личное дворянство он выслужил. В его жизни были казенные койки, построения, занятия, личное время и долг, долг, долг… Долг, который сейчас подсказывал ему поступить совершенно определенным образом.
Он проехал Выборг. Поехал дальше. Дорога здесь была совсем не такая, как на Востоке. Уже разделенная на полосы широченной грязно-белой полосой газона. С деревеньками, дачными поселками, огромными глыбами мрамора, выпирающими из-под земли. Здесь не приходилось опасаться фугаса на дороге, не приходилось до рези в глазах всматриваться в обочину в поисках едва заметного проседания земли или мишени — ведра, столбика камней, блестящего осколка стекла. Здесь не было ничего этого, и если здесь и приходилось чего опасаться, так это резкого, крутого, непросматриваемого, покрытого льдом поворота, который может оказаться намного опаснее на выходе, чем это казалось на входе в него…
В яхт-клуб он прибыл, когда уже рассвело — по-настоящему, с солнцем, встающим из-за черных зубцов леса. Он прибыл последним, остальные уже ждали его…
Это место и близко не было похоже… например, на Императорский яхт-клуб или на одесскую марину, с их безумием стремительных форм, тонированного стекла и роскошных девиц, многие из которых не считали нужным накинуть что-нибудь на себя даже на яхтенной стоянке. Это было место для рыболовов и охотников, которые в сезон выходят, чтобы пострелять уток. Аккуратные, словно игрушечные домики у среза воды, дымок из труб, молочные шары фонарей в темноте, длинные сходни и причалы с пришвартованными лодками, несколько бетонированных съездов к воде, чтобы можно было спустить на воду и поднять из воды на автомобильный прицеп лодку. Здесь были только свои, люди, не уважающие суеты, не прогоняющие, но и не привечающие чужих, многие — бывшие офицеры. Здесь было место, где можно было взять напрокат лодку, выйти в Залив и как следует поговорить…
Приехавший из Санкт-Петербурга человек припарковал машину на стоянке рядом с гражданским вариантом русского армейского внедорожника. Поспешил к сходням, где его уже ждали трое с удочками. Финский залив уже был свободен ото льда, лед в эту зиму как следует так и не встал.
— Мы и на тебя взяли… — сказал Иванов.
— Черт бы тебя побрал… — сказал Петров. — Ты так и не избавился от своей британской уродины! Ты что, не можешь купить себе нормальную машину, чтобы не нарываться на вопросы? Как маленький, право слово.
Приехавший из Санкт-Петербурга человек ничего не ответил — он не любил, когда кто-то лез в его жизнь. Он просто взял предложенную удочку — и они пошли один за другим по сходням, где их ждала приготовленная еще с ночи лодка…
Их звали Иванов, Петров, Сидоров и почему-то Котов. Они взяли себе вымышленные имена, потому что понимали: их дело опасно, оно может закончиться на виселице, стоит кому-то узнать их настоящие имена и замыслы… могут донести. Они готовы были к смерти, но не раньше, чем сделают дело.
Это были заговорщики. Каждый из них пришел в эту группу своим путем, у каждого в оледеневшей душе был свой шип, разрывающий сердце. Но объединяло их одно — своеобразно понимаемое чувство долга и ответственности. Они не были злодеями — они хотели сделать лучше, они искренне верили в то, что делают лучше, точно так же, как верили в то, что делают лучше народники, эсеры-бомбисты и большевики в пятом, шестнадцатом и далее. И как народников, как эсеров, как большевиков, искреннее стремление поменять мир, сделать его более правильным и справедливым привели их к тому, к чему это обычно и приводит. К убийству.
Вот только задумали убить они всю династию Романовых. Свести ее в могилу. Уничтожить. Прервать.
Самое омерзительное в этом было то, что все это задумали не интеллигенты, известное дерьмо нации, не радикальные студенты, бунтующие против старого мира, не иностранные агенты, не содомиты, и даже не арабы, или персы, или афганцы. Все это задумали русские гвардейские офицеры, каждый из которых поклялся в верности Его Величеству. Таким образом, это были не только убийцы, но и клятвопреступники. Государственные преступники.
К такому решению их толкнула безысходность. Они думали об изменениях еще до Второй мировой, но после Второй мировой стало понятно, что ничего не изменится, все останется по-прежнему. Россия выиграла войну, выиграла легко и жестоко — конечно, относительно легко, но тем не менее. Получилось… как-то неправильно. Два старых противника, два примерно равных по весу боксера выходят на ринг… но на первых же секундах один из них допускает грубейшую ошибку, получает великолепный апперкот и падает без сознания. Десять секунд — и бой выигран. Только остается ощущение… какого-то обмана, что ли?
Нет, они и не думали мстить за Англию — все они ненавидели Англию, и один из них даже думал, что надо было бы нанести ядерные удары по крупнейшим городам, чтобы навсегда подорвать британский генофонд и сделать невозможным возрождение англичан как народа, как нации. То есть сделать именно то, от чего отказался Его Величество Император. Но все они понимали, что Император Николай теперь победитель. А это значило, что ни о каких реформах теперь не может быть и речи. Они хорошо знали историю — в Российской Империи в школе учили историю больше, чем в любой другой Империи мира, — и знали, что реформы в России всегда начинались после проигранных войн. Но война была выиграна — и теперь Россия была обречена еще на несколько десятков мертвящей, затхлой стабильности. Не будет никаких изменений, ничего не будет. Все так же будет добываться нефть, все так же за людей будут принимать решения, все так же им будет наплевать на все, пока есть дом, работа, машина и полный холодильник. Ты мог все и в то же время ты не мог ничего.
