— Странно, но я не могу точно припомнить. Он был белым,
очень ярким, как солнце. — На лице его разлилось выражение искреннего
недоумения. — Я помню каждую чертову шхуну до этой проклятой встречи, но не
могу вспомнить подробностей вида моего смертельного друга до того, как он стал
этим прекрасным, надежным судном. Но с другой стороны, я столько всего пытался
забыть.
Майю очень заинтриговало, что «Отчаяние» когда-то был чем-то
другим, а вовсе не кораблем. А то, что он взял Голландца на борт,
заинтересовало ее еще больше. Почему он так сделал? Было ли это, как он считал,
частью наказания?
«Не могу в это поверить».
Как будто услышав безмолвный вопрос, Голландец добавил:
— Я не знаю, почему меня проглотили. Я не понимал, почему я
еще был жив, хотя знал, что умер. Особенно я запутался, когда, очнувшись,
увидел, что сплю в каюте прекрасного парусного корабля, такого, о котором
мечтал еще мальчишкой.
Казалось, он годы и годы исследовал судно вдоль и поперек,
стараясь его понять. Первое, что он обнаружил, — это что ему больше не
требовались сон и еда. Вода имелась, но Голландец нуждался в ней очень редко.
Со временем он перешел от страха и удивления к усталой скуке, когда понял, что
на борту он в ловушке и конца его пути не будет.
— Я солгал, сказав, что не спал после того первого раза.
Был еще один раз, на раннем этапе, когда я спал долго и
крепко. Почему, не знаю, я только помню, что стоял на палубе, все еще стараясь
смириться со своей судьбой, а в следующий момент проснулся в каюте, которая,
очевидно, считала себя моей. Я проснулся с воспоминанием о сне, в котором я
лежал в темноте, а что-то со мной говорило. Слов я не понимал, но были образы,
и в тоне голоса я чувствовал осуждение. Почему-то я знал, что погиб какой-то
мир и все умерло вместе с ним, но это был не мой мир, и мой тоже. — Голландец
высоко поднял широкополую шляпу, а потом, раньше, чем Майя поняла, что он
делает, вдруг швырнул ее за поручень. Он даже не взглянул, как она скрылась из
виду.
В голосе его явственнее звучали вина и боль.
— Мне пришлось много думать, но наконец я, как мозаику,
сложил мысль, которую хотел передать мне голос. Открытие было чудовищным. Мне
удалось разрушить не только свой мир, но и тот другой тоже Внезапно налетел
ветер, Майя обхватила голову и пригнулась, чтобы спрятаться от его мощных
порывов.
Нечто темное и крылатое прилетело на палубу с
противоположной стороны корабля Сначала Майе показалось, это что-то живое, но
когда оно осталось лежать неподвижно, оказалось, что это шляпа, шляпа
Голландца.
— В первый раз я выбросился за поручень почти сразу после
этого открытия. Первый раз, второй, третий, двенадцатый, и каждый раз меня все
так же возвращало на корабль. Выхода нет, он должен быть моей тюрьмой, моим
наказанием за прошлые преступления и за будущие. Не на какой-то срок, сколь
угодно долгий. Скорее навсегда.
Когда он закончил, облака стали уже не такими плотными.
Голландец обернулся, чтобы поднять шляпу. Майя предпочла вернуться к поручням.
Отчасти ей хотелось посмотреть вниз, раз облака рассеивались, но с другой
стороны, нужно было осмыслить последние признания Голландца. Она лишь
надеялась, что у нее самой не возникнет желания выброситься за борт.
Горы. Высокие горы. Они напоминали ей те, что в разных
инкарнациях назывались Альвы, Гроссы, а в нынешнем варианте — Альпы. Судя по
солнцу, «Отчаяние» движется на юг. Тут и там были разбросаны деревни, но она не
могла сказать, к какому времени они относились.
Голландец снова стал рядом с ней. Все более и более он
казался ей одним из них, из Странников. Если бы она встретила его, зная, кто он
на самом деле, он показался бы ей не так уж сильно отличающимся от них, а
иногда и более нормальным, честно говоря, чем Гил.
— Когда корабль впервые доставил меня в новый мир, я не
знал, что и думать. — Он взглянул на облака. — Я не буду рассказывать о своем
первом путешествии через Мальстрем.
Достаточно сказать, что это — чудовище, кошмар, которого ты
должна избежать. Я молюсь об этом. Он пришел, когда я оставил всякую надежду
что-либо изменить в своем существовании, оторвал меня от корабля и отшвырнул
прочь. Когда я пришел в себя, то обнаружил, что я на земле. Первой мыслью было,
что я освободился. Мой неизвестный тюремщик меня помиловал. Радость переполняла
меня. Я бродил по этому варианту, поражаясь различиям и сходству между ним и
моей Землей. — Он сглотнул. — Никогда я не чувствовал себя настолько живым.
Пейзаж внизу приближался. Для Майи было загадкой, что
заставляло корабль выбирать уровень, на котором плыть, как и тот факт, что она
вслед за Голландцем говорила о нем, как о чем-то живом. Но так оно и было. Майя
чувствовала, что в некотором смысле в «Отчаянии» было очень много жизни, он был
живым. Не таким живым, как два его невольных пассажира, но определенно живым.
Она заметила, что Голландец замолчал. Майя задумалась над
его последними словами. Что было дальше, она могла догадаться. Сама не понимая,
зачем это делает, она потянулась к его рукам и взяла их в свои. Он выглядел
пораженным, но не протестовал.
— Сколько прошло времени, когда ваш новый мир начал гибнуть?
— спросила она.
Было ясно, что Голландец переживает новый Апокалипсис. Он
почти вытащил руку, но Майя крепко ее сжала.
— Тринадцать дней. Признаки сначала были слабыми, заметными
только моим глазам. Я задумывался, но все еще не понимал, пока не произошла
первая катастрофа. — Он склонил голову, и их глаза почти встретились. Каждое
произносимое им слово молило о малой толике прощения за его преступления. —
Только тогда я осознал, в чем источник необычных катаклизмов, происходивших
один за другим после моего появления. Это был тот самый разрыв вещества
реальности, то же вторжение внешних сил, которые я впустил в свой собственный
мир. И это происходило снова. Снова.
Опять раздался треск. Майя увидела, как восстановился
поручень, потом возникла еще одна часть палубы, которая теперь была почти
целой.
И опять спустились тучи.
— Снова очень быстро, — пробормотал Голландец, на секунду
забывая о страшных воспоминаниях. — Обычно он стоит дольше. Интересно, почему
он спешит?
«У него очень гибкая натура, — заметила Майя, — в мгновение
ока она меняет настроение от покоя к тревоге и опять к покою».
Удивительно, что он вообще сохранил разум, а наконец, может,
он сошел с ума давным-давно, и потом постепенно разум к нему вернулся, когда
безумие потеряло силы.
