– Дело в том, что сначала ко мне попал один интересный документ – собственноручная духовная Климента. – Климов хотел продолжить, но Алехин перебил его:
– Поздравляю, это фальшивка. Все, что написано рукой Климента, известно и хранится в Секретном архиве Ватикана.
– Это духовная не папы, а человека, носившего имя Пьер Роже.
– Федя, ну хватит об этой рухляди, – перебила мужа Полина Одоевская, – я уж не знаю, чем тебя привлек этот, с позволения сказать, дом. Тесный, стены кривые, вида нет. На лестнице можно шею свернуть.
С лица Климова сбежала снисходительная улыбка, на мгновение оно стало неподвижным, глаза уперлись в хорошенькое личико Полины словно двуствольный обрез. Жене сразу показалось, что прическа у нее поехала, губы поплыли, а ресницы отклеились. Она смолкла, заерзала и принялась осторожно поправлять волосы. Климов продолжал смотреть на нее, и за этим взглядом стояла вся непростая история русского капитализма. Неизвестно, что бы сталось с бедной Полиной через какую-нибудь минуту – может, расплавилась бы как шоколадный заяц или вспыхнула и унеслась в небо сизым дымком (скорее, второе), но двери в столовую отворились. Явилось горячее. И компания облегченно переключилась на обсуждение судака со спаржей под апельсиновым соусом с эстрагоном.
После ужина в гостиную подали дижестив и сигары. Гости медленно переместились туда, занимая кресла и обширные диваны, обтянутые белой кожей, какие стоят обычно в бизнес-лоунжах арабских аэропортов. На выходе из столовой Климов поравнялся с Алехиным и спросил:
– Кстати, не хотите взглянуть на духовную папы Климента? Там есть одна шарада.
– Конечно, хочу, – в глазах Алехина читалось вежливое снисхождение к простецу, которого фатум вознес на вершину жизни, но не научил отличать подлинники от липы. – Дорого дали, наверное? – глумливо спросил он.
– Дорого, но этот документ может принести в разы больше, – в голосе Климова чувствовался пионерский задор, свойственный всем строителям российского капитализма.
– Неужели там про тамплиеров и чашу Грааля? – Алехин давно понял, что из всей мировой истории только это могло представлять какую-либо ценность в глазах обывателя.
Климов улыбнулся:
– Почти. Сейчас увидите.
* * *
Кабинет олигарха находился во втором этаже. Ореховые панели, стеллажи с золочеными переплетами, бронза – здесь все было так, как дизайнеры интерьеров обычно представляют себе кабинеты важных людей, оттого все эти кабинеты мало чем друг от друга отличаются. Фотографии Климова с Путиным, покойным и здравствующим патриархами, Сечиным и Шойгу стояли киотом на маленьком столике.
– А где же у нас Дмитрий Анатольевич? – спросил Алехин, который давно заметил, что серьезные люди как-то обходились без фотографии с новым президентом. Временами это производило впечатление дерзкого поступка, а временами нет, то есть вообще не производило никакого впечатления. Ну, неудачные вышли фотографии. Вот и все. В иных кабинетах Путин был запечатлен многократно в разнообразных мгновениях своего общения с хозяином дома: Путин смеющийся, Путин внимательно слушающий, Путин пристально смотрящий, Путин идущий, Путин говорящий, Путин жестикулирующий. И чем больше было таких мгновений c Путиным, тем ярче, богаче, красочнее казалась жизнь обладателя киота. А с Медведевым почему-то так не было.
– Ха, – хмыкнул олигарх. – Действительно, нет Дмитрия Анатольевича… На столе не поместился. Надо будет стол побольше заказать, – голос Климова звучал добродушно.
– Да уж, социально безответственный у вас стол, Федор Алексеевич, – пожурил Алехин. Впрочем, безответственным выглядел не только он. Его старший брат – огромный лоснящийся дорогой древесиной письменный стол, казалось, выполнял исключительно декоративные функции. На нем даже не было компьютера. На удивленный вопрос Алехина Климов самодовольно ответил:
– А зачем он мне? У меня и мобильного нет. Зато есть ассистенты. Все, что нужно, здесь. – Он ткнул пальцем в свой широкий уколотый ботоксом лоб. Алехин хотел было возразить, но Климов уже протянул ему папку из мягкой телячьей кожи цвета спелого апельсина. Кен открыл ее и мгновенно забыл про мобильники и компьютеры. Наметанный глаз сразу оценил, что перед ним не фальшивка.
– Позвольте, – не дожидаясь ответа, Алехин бесцеремонно опустился за стол и стал разглядывать слегка пожелтевший, но все еще достаточно белый и гладкий пергамент, плотно исписанный угловатыми заостренными буковками. Климов приподнял брови и осведомился:
– Вы читаете по-латыни?
Вместо ответа Алехин сообщил:
– Французский vе€lin – пергамент из нежнейшей телячьей кожи. Стиль письма – фрактура, ну то есть готика, заметно влияние канцелярского курсива. Автор – скорее не профессиональный переписчик, а бюрократ, причем высокого ранга. С одной стороны, он пользуется явно недешевым пергаментом, с другой – у него не слишком дисциплинированная рука. Видите, – Кен ткнул пальцем в середину пергамента, – какая нехорошая лигатура. Профессионал такого себе бы не позволил.
– Что такое лигатура?
– Это слияние любых закруглений в одну закорючку. Здесь o и d, но выведены очень неряшливо. Парень разучился самостоятельно писать. У него, как и у вас, определенно были ассистенты, причем давно были… М-да, – глаза Алехина оторвались от пергамента и уставились в бронзовые часы с пастушками, которые стояли на камине. Климов проследил за взглядом главного редактора и самодовольно сообщил:
– Между прочим, Людовик XVI. Эти часы были сделаны в двух экземплярах. Второй находится в Версале. А тот, что вы видите, король подарил генералу Лафайету… – Климов не успел закончить.
– Какой еще Людовик XVI?! – недоумевал Кен. Он даже не видел часов, а просто попытался сосредоточиться, отчего его серые глаза остановились на первом попавшемся предмете, стали огромными и бессодержательными. – Я не специалист, но могу уверенно сказать, что это либо XIII, либо XIV век. XV исключается: стиль письма не достаточно рубленый, еще слишком много округлостей, хотя это может объясняться южнофранцузским происхождением документа.
– Для редактора гламурного журнала вы неплохо разбираетесь в древностях.
– Я занимался Средними веками тринадцать лет.
– Похоже, вы-то мне и нужны. Я, естественно, заказал перевод этого текста, но не могу понять ни слова, – он протянул распечатку Алехину. Тот взглянул на нее и ухмыльнулся:
– Нет уж, я предпочитаю оригинал.
«Посмотрим, почему этот высокопоставленный бюрократ решил обойтись без помощи ассистентов. Вероятно, не хотел, чтобы содержание стало известно посторонним», – подумал Алехин.
Он стал читать, шевеля губами и по-школьному высовывая кончик языка, что в его возрасте выглядело трогательно.
Возлюбленному сыну нашему во Христе Хуго де Бофору, кардиналу Святой Римской церкви привет и т. д.
Благочестивый Создатель и податель всего направляет дела уповающих на него и рассеивает тьму разума нашего светом своих доблестей. И так удерживает нас от ложного пути греха. Тем не менее по бренности плоти и по наущению древнего врага не можем не оступиться, ибо даже дитя, всей жизни которого на земле один день, не избежит падения. Надлежит тебе знать, что мы, первейшие среди всех грешников, удостоились ярма апостольского служения незаслуженно, а только по великой милости Божьей. Многое совершили мы, о чем ныне, одолеваемые болезнями и немощью, просим прощения у Господа. Более же всего сожалеем о том, что является ныне единственной нашей отрадой и утешением, а именно о тебе, сын мой по плоти, воспитанию и призванию. Ведь сначала согрешил, презрев святые обеты и вступив в связь с женщиной, которая тебя родила, чтобы затем добавить к этому новое преступление, запятнав уста свои ложью. Ведь всем говорил я, что ты есть не сын, а племянник от сестры нашей Дельфинии. И тем также и ее принудил ко лжи, ибо родила тебя другая. Остается мне единственно уповать на милость Господа, чтобы сподобил пройти через очистительные испытания и так удостоил прощения, которого я, грешный, не заслуживаю. Хочу же, чтобы и ты присоединил свои молитвы к моим, ибо многие плачут о страданиях Сына, но кто подумал о страданиях Отца. Некогда сильный, лежу я, раздавленный немощью, и понимаю, что нет проку ни в имени моем, ни в славе. Вот уже хищные звери, чуя слабость мою, приблизились к постели, готовые к нападению. Едва Господь призовет меня, как сорвут они пурпур и золото и оставят нагого и растерзанного лежать со срамом, открытым чужим взорам.
