– Неужели? – спросила Надежда Васильевна. – Тогда я расскажу вам кое-что. Сегодня утром меня вызвали в охранное отделение. Меня спрашивали, что я думаю о смертях, что случаются вокруг моего мужа. Я защищала его. Потом мне показали его записку к какой-то певичке. Он назначал ей встречу в нашем доме. Потом Ани рассказала мне, что в этой гостинице, чуть ли не на этом этаже, проживает некая особа из императорского театра, которая является официальной содержанкой и любовницей моего мужа. И об этом, оказывается, знают все мои родственники. Полагаете, все это можно простить? Ради чего?
– Хотя бы ради вашего сына, – ответил Ванзаров. – Ради вашей семьи.
– Нет никакой семьи. Давно уже нет ничего. Каренина интересует только прибыль его предприятия и, как оказалось, балерины. Он копия своего отца: безжалостный и бессердечный.
– Сегодня Каренин совершил попытку самоубийства. Его чудом спасли. Вернее, я спас. Зашел к вам на Большую Морскую… В общем, все закончилось благополучно. Ваш швейцар Василий Лукич и ухом не повел. Нашли бы холодный труп, висящий в кабинете.
Надежда Васильевна задумалась, словно не вполне веря в то, что услышала.
– Этого не может быть, – наконец сказала она. – Он вас разыграл. Серж всегда осуждал мать за то, что она решила свести счеты с жизнью. Это невозможно…
Ванзаров протянул ей записку.
– Вот это он оставил на столе. Прочитайте.
Она взяла листок, недоверчиво присмотрелась и прочла, кажется, несколько раз.
– Прошу вернуть, мне в дело подшить надо, – попросил Ванзаров. – Такими вещами не шутят.
– Что вы хотите от меня? – тихо спросила Надежда Васильевна.
– Чтобы вы простили и вернулись к нему. И, может быть, спасли его. Если человек с таким характером, как у Каренина, надумает покончить с собой, он это сделает. Рано или поздно. Скорее рано. Быть может, уже завтра. Я не могу упрятать его в камеру и не могу быть все время рядом. А вы – можете. Простите и спасите его.
Надежда Васильевна встала. Пальцы ее были сцеплены замком.
– Благодарю, господин Ванзаров, за вашу помощь, я для себя все решила, – сказала она ровным голосом. – Я слишком много пережила, вытерпела и передумала за эти дни. Завтра утром я забираю Сережу и уезжаю. Меня больше не интересует жизнь и судьба этого человека.
Ванзаров казался глубоко опечаленным.
– Это ваше право, – сказал он. – Перстень можете забрать у нас на Офицерской, когда вам будет угодно. Он будет вас дожидаться.
– Мне он больше не нужен, – ответила Надежда Васильевна. – Не хочу даже прикасаться к вещи, принадлежавшей этому человеку.
67
Ночь была тиха и доверчива. Она прильнула к городу, уснув в его объятьях. Сон ее не тревожили. Фонари шуршали газовыми язычками, ворота поскрипывали, впуская позднего постояльца, чтобы укрыть его шаги в глубинах двора. Вода в реках и каналах стояла недвижно, отражая дома черным зеркалом. В редких окнах горел свет. Редкий дворник сиживал на каменной тумбе, поглядывая в звездное небо и что-то бормоча. Редкий городовой шаркал по мостовой, мечтая об утренней смене. Самые опытные постовые убрались в ближайшие дворницкие, где сиживали за неспешным чаем или тревожно дремали, пристроившись на стуле. В такую ночь нельзя и думать, что случится неприятность. Кажется, весь мир предается покою, и ничто его не потревожит. Каждый звук в ночной час разносился далеко по улице и казался невозможной грубостью.
Афанасий Курочкин посмотрел на часы и не смог совладать с беспокойством. И было от чего занервничать. Филеры его скрывались так ловко, что самый опытный глаз не сумел бы различить в темных углах подворотен незаметные фигуры. Они слились с уличными тенями, став нераздельным целым. Ни вздохом, ни движением, ни огоньком папиросы не выдали себя. Дом держался под наблюдением со всех подходов. Если кому-то вздумалось изобразить случайного прохожего, прогулявшись туда и обратно, его бы сразу взяли под наблюдение. Филеры четко знали, что и когда должны делать. Афанасий лично проверил с каждым его задание. Хотя в отряд подобрал самых проворных. Дело предстояло уж больно трудное и необычное. Допустить оплошность – нельзя и подумать. Цена ошибки была столь велика, что последствия могли оказаться трагическими. Ванзаров шел на огромный риск, который мог стоить ему служебной карьеры. Хотя вслух он этого не сказал, Афанасий прекрасно понял, какую ставку сделал чиновник для особых поручений. В случае провала не помогут ему ни объяснения, ни высокие покровители. Турнут из Департамента полиции и пенсию не назначат.
Да и самому Курочкину последствия грозили не меньшим. В лучшем случае переведут в младшие филеры. Да и то, если сильно повезет. Только безграничная вера Афанасия в правоту Ванзарова сподвигла его на эту авантюру. Никто другой, даже под угрозой увольнения, не заставил бы старшего филера брать на себя такую ответственность. И ведь из-за чего было рисковать головой? Благодарность не объявят, премию не выпишут, орден не повесят. Так для чего собственную шею подставлять? Никто бы не смог этого объяснить, включая самого Афанасия. Быть может, странное чувство, что иначе нельзя ему поступить. А еще глубокая вера, что Ванзаров не спрячется за его спину, не свалит вину на него, а примет, в случае чего, на себя удар целиком. Курочкин знал, что должен помочь Ванзарову любой ценой. Другого такого человека во всей полиции не найти. Не то чтобы добрый или щедрый, но вот умел поставить себя с людьми так, что за него готовы были идти в огонь и воду. Все, кому Афанасий предложил, согласились беспрекословно, узнав, что будут с Ванзаровым. Даже о надбавке за ночную смену не заикнулись. Опытные, сообразили, на какое дело идут. Афанасию не требовалось правду говорить, что будет, если не выгорит. Его и так прекрасно поняли. Филер филера по глазам понимает, да и нечего лишнее болтать, везде уши имеются.
Все, что зависело от него, Афанасий сделал. Привел все аргументы, вспомнил самые крупные поражения отряда филеров, когда хотели как лучше, все силы собирали в один кулак, в результате чего утирали кровавые слезы. Да и вообще намекнул, что такого риска ни одно дело не стоит. Ванзаров не возражал. Риск огромный, результат непредсказуем. Шанс на победу минимальный. Вот только иного выхода нет. Искренно и без коварства Афанасию предложил отказаться. После чего отказаться стало никак невозможно. Он только постарался предусмотреть любую мелочь, какую в таком деле предусмотреть невозможно. Перекрестившись, Афанасий начал игру.
Четверо наружных филеров заняли позиции, когда еще было светло. Внутри особняка, в каморке швейцара, засел «племянник», контролируя вход. Через крышу на чердак пробралось еще двое, держа под наблюдением верхний этаж, чтобы по первому сигналу оказаться на месте раньше всех. Весь эффект был рассчитан на то, чтобы никто не узнал или случайно не обнаружил, какие силы затаились поблизости. Это Ванзаров подчеркнул особо. Захват начинался с той секунды, когда в особняке должно было появиться определенное лицо. Или любое другое, невзирая на пол и возраст. Филерам следовало пропустить объект наблюдения в дом и сразу со всех сторон взять в клещи так, чтобы, доведя до последней черты, когда все будет висеть на тончайшей ниточке, захлопнуть ловушку. Важно было подпустить так близко, когда уже деваться будет некуда. И тогда взять с поличным. Никакого общего сигнала не требовалось. Все начинали действовать одновременно, как только открывалась дверь особняка. Филеры могли рассчитывать только на свою сноровку, нюх и, честно говоря, удачу. Если в дом случайно забредет лицо глубоко невинное, а его скрутят, операция будет провалена. Нельзя исключить, что случайного гостя пошлют, как пробный шар. Определить настоящий объект филерам предстояло самостоятельно. И Ванзарова рядом не будет. Мастерством маскировки на улице он не обладал, а попасться на глаза ему было категорически нельзя. Честь задержать убийцу он целиком предоставил Афанасию. Сам же, набравшись безграничного терпения, ожидал на соседней улице в ресторане «Вена».
