Наши друзья с трудом пролагали себе путь сквозь густую
толпу, заполнявшую мост. Этот мост был прелюбопытным явлением: он существовал
уже шестьсот лет и все это время служил чем-то вроде очень людной и шумной
проезжей дороги, по обе стороны которой, от одного берега до другого, тянулись
ряды складов и лавок с жилыми помещениями в верхних этажах. Мост сам по себе
был чем-то вроде отдельного города; здесь была своя харчевня, были свои пивные,
пекарни, мелочные лавки, свои съестные рынки, свои ремесленные мастерские и
даже своя церковь. На двух соседей, которых он связывал воедино, на Лондон и
Саутворк, мост смотрел как на пригороды и только в этом видел их значение.
Обитатели Лондонского моста составляли, так сказать, корпорацию; город у них
был узенький, всего в одну улицу длиною в пятую часть мили. Здесь, как в
деревне, каждый знал подноготную каждого, знал всех предков своего соседа и все
их семейные тайны. На мосту, само собою, была и своя аристократия — почтенные
старинные роды мясников, пекарей и других, по пятьсот — шестьсот лет
торговавшие в одних и тех же лавчонках, знавшие от доски до доски всю славную
историю моста со всеми его диковинными преданиями, эти уж всегда и говорили
особым, «мостовым» языком, и думали «мостовыми» мыслями, и лгали весьма пространно,
выразительно и основательно, как умели лгать лишь на мосту. Население моста
было невежественно, узколобо, спесиво. Иным оно и быть не могло: дети рождались
на мосту, вырастали на мосту, доживали там до старости и умирали, ни разу не
побывав в другой части света, кроме Лондонского моста. Эти люди, естественно,
воображали, что нескончаемое шествие, двигавшееся через мост день и ночь,
смешанный гул криков и возгласов, ржание коней, мычание коров, блеяние овец и
вечный топот ног, напоминавший отдаленные раскаты грома, — было единственной
ценностью во всем мире. Им даже казалось, что они вроде как бы ее хозяева,
владельцы. Так оно и было — по крайней мере в те дни, когда король или
какой-нибудь герой устраивал торжественную процессию в честь своего благополучного
возвращения на родину: жители моста всегда могли за известную плату показывать
из своих окон зевакам это пышное зрелище, потому что в Лондоне не было другого
места, где шествие могло бы развернуться такой длинной, прямой, непрерывной
колонной.
Люди, родившиеся и выросшие на мосту, находили жизнь во всех
иных местах нестерпимо скучной и пресной. Рассказывают, будто некий старик
семидесяти одного года покинул мост и уехал в деревню на покой, но там он целые
ночи ворочался в постели и был не в состоянии уснуть — так угнетала, давила и
страшила его невыносимая тишь. Измучившись вконец, он вернулся на старое место,
худой и страшный, как привидение, и мирно уснул, и сладко грезил под
колыбельную песню бурливой реки, под топот, грохот, гром Лондонского моста.
В те времена, о которых мы пишем, мост давал своим детям
«предметные уроки» по истории Англии; он показывал им посиневшие, разлагавшиеся
головы знаменитых людей, надетые на железные палки, которые торчали над
воротами моста… Но мы отклонились от темы.
Гендон занимал комнату в небольшой харчевне на мосту. Не
успел он со своим юным приятелем добраться до двери, как чей-то грубый голос
закричал:
— А, пришел, наконец! Ну, теперь уж ты не убежишь, будь
покоен! Вот погоди, я истолку твои кости в такой порошок, что, быть может, это
научит тебя не запаздывать… Заставил нас ждать столько времени!..
И Джон Кенти уже протянул руку, чтобы схватить мальчугана.
Майлс Гендон преградил ему дорогу:
— Не торопись, приятель! По-моему, ты напрасно ругаешься. Какое
тебе дело до этого мальчика?
— Если тебе так хочется совать нос в чужие дела, так знай,
что он мой сын.
— Ложь! — горячо воскликнул малолетний король.
— Прекрасно сказано, и я тебе верю, мой мальчик, — все
равно, здоровая у тебя голова или с трещиной. Отец он тебе или нет, я не дам
тебя бить и мучить этому гнусному негодяю, раз ты предпочитаешь остаться со
мной.
— Да, да… я не знаю его, он мне гадок, я лучше умру, чем
пойду с ним.
— Значит, кончено, и больше разговаривать не о чем.
— Ну, это мы еще посмотрим! — закричал Джон Кенти, шагнув к
мальчику и отстраняя Гендона. — Я его силой…
— Только тронь его, ты, двуногая падаль, и я проколю тебя,
как гуся, насквозь! — сказал Гендон, загородив ему дорогу и хватаясь за рукоять
шпаги. Кенти попятился. — Заруби у себя на носу, — продолжал Гендон, — что я
взял этого малыша под защиту, когда на него была готова напасть целая орава
подобных тебе негодяев и чуть было не прикончила его; так неужели ты думаешь,
что я брошу его теперь, когда ему грозит еще худшая участь? Ибо, отец ты ему
или нет, — а я уверен, что ты врешь, — для такого мальчика лучше скорая смерть,
чем жизнь с таким зверем, как ты. Поэтому проваливай, да поживее, потому что я
не охотник до пустых разговоров и не очень-то терпелив от природы.
Джон Кенти отступил, бормоча угрозы и проклятия, и скоро
скрылся в толпе. А Гендон со своим питомцем поднялся к себе на третий этаж,
предварительно распорядившись, чтобы им принесли поесть. Комната была бедная, с
убогой кроватью, со старой, поломанной и разрозненной мебелью, тускло
освещенная двумя тощими свечками. Маленький король еле добрел до кровати и
повалился на нее, совершенно истощенный голодом и усталостью. Он целый день и
часть ночи провел на ногах — был уже третий час — и все это время ничего не ел.
Он пробормотал сонным голосом:
— Пожалуйста, разбуди меня, когда накроют на стол! — и
тотчас же впал в глубокий сон.
Смех заискрился в глазах Гендона, и он сказал себе:
«Клянусь богом, этот маленький нищий расположился в чужой
квартире и на чужой кровати с таким непринужденным изяществом, как будто у
себя, в своем доме, — хоть бы сказал „разрешите мне“, или „сделайте милость,
позвольте“, или что-нибудь в этом роде. В бреду больного воображения он
называет себя принцем Уэльским, и, право, он отлично вошел в свою роль. Бедный,
маленький, одинокий мышонок! Без сомнения, его ум повредился из-за того, что с
ним обращались так зверски жестоко. Ну что же, я буду его другом, — я его спас,
и это сильно привязало меня к нему; я уже успел полюбить дерзкого на язык
сорванца. Как бесстрашно сражался он с обнаглевшею чернью — словно настоящий
солдат! И какое у него миловидное, приятное и доброе лицо теперь, когда во сне
он забыл свои тревоги и горести! Я стану учить его, я его вылечу; я буду ему
старшим братом, буду заботиться о нем и беречь его. И кто вздумает глумиться
над ним или обижать его, пусть лучше сразу заказывает себе саван, потому что,
если потребуется, я пойду за мальчугана хоть в огонь!»
