Я показал ей свою лицензию. Судя по всему, это ее никак не впечатлило.
— Хотелось бы поговорить с мистером Секулой. Несколько минут, не больше.
— Мистер Секула занят.
Мне показалось, я услышал, как кто-то монотонно бубнит по телефону за двойной черной дверью справа от меня.
— Трудно поверить, — заметил я, снова вступая в безукоризненную чистоту приемной. — Он, верно, выясняет отношения со своим декоратором?
— А какое у вас к нему дело? — Секретарша не соблаговолила назвать меня по имени.
— Мистер Секула ведет дела по недвижимости в Уильямсбурге. Я хотел бы задать ему несколько вопросов.
— Мистер Секула ведет много дел по недвижимости.
— Тут недвижимость какая-то особенная. Там, похоже, целая гора трупов.
— Мистера Секулу уже приглашали в полицию. — Секретарша мистера Секулы и глазом не моргнула, когда я упомянул о мертвецах из Уильямсбурга.
— Тогда это дело свежо в его памяти. Я, пожалуй, посижу тут у вас и подожду, пока он не освободится.
Я уселся в одно из кресел. Оно оказалось неудобным настолько, насколько может быть неудобной только очень дорогая мебель. Минуты через две у меня заныл копчик. Через пять заболел весь хребет, да и другие части моего тела взывали о милосердии. Я уже начал подумывать, не расположиться ли мне на полу, как черные двери открылись и человек в сером костюме, отливавшем блеском антрацита, вышел в приемную. Его каштанового цвета волосы были тщательно подстрижены и уложены волосок к волоску, словно на модели-фаворите во время конкурса парикмахеров. Впрочем, он и сам олицетворял воплощенное совершенство фотомодели. Ни единого изъяна во внешности, ни единого намека на индивидуальность. Глядя на него, невозможно было судить о его характере.
— Здравствуйте, мистер Паркер. Я Дэвид Секула. Сожалею, что заставил вас ждать. Дел у нас больше, чем может кому-нибудь показаться.
Секула явно слышал все, что говорилось в приемной. Возможно, секретарша просто оставила селекторную связь включенной.
И меня заинтересовало, с кем Секула говорил по телефону. Может быть, его разговор не имел ничего общего со мной, но тогда мне пришлось бы смириться с мыслью, что мир не вертится вокруг моей персоны. А я очень сомневался, что готов решиться на подобное смирение.
Я пожал руку Секулы, мягкую и сухую, словно сжал еще ни разу неиспользованную губку.
— Надеюсь, вы оправились после испытания, выпавшего на вашу долю, — заговорил он, сопровождая меня к своему кабинету. — Какой все-таки ужас!
Полицейские, вероятно, объяснили Секуле мою причастность к этому делу, когда беседовали с ним. Они, ясное дело, забыли про секретаршу, а может, и пытались ей все объяснить, но она не собиралась вникать в ту околесицу, которую они несли.
— Пожалуйста, никаких звонков, Хоуп. — Секула задержался у стола своей секретарши.
— Понятно, господин Секула.
— Хоуп — Надежда. Хорошее имя, — подсуетился я. — Оно вам подходит. — Я улыбался ей. Мы уже подружились. Возможно, меня пригласят составить компанию в загородной поездке. Мы могли бы выпивать, смеяться, вспоминать, как сначала между нами возникла неловкость, прежде чем все узнали друг друга и осознали, какие мы замечательные.
Но госпожа Надежда не улыбнулась мне в ответ. Что ж, планы на совместную поездку, видимо, отменяются.
Секула закрыл за нами двери и показал мне рукой на стул с высокой прямой спинкой, стоявший у его стола. Как раз напротив окна, но я не мог видеть, куда оно выходит, поскольку шторы были плотно задернуты. По сравнению с приемной кабинет Секулы напоминал архив после попадания в него авиационной бомбы, хотя все же выглядел опрятнее, чем кабинет любого адвоката из тех, в которых мне довелось бывать прежде. Файлы на столе присутствовали, но аккуратно сложенные в стопочки и в хороших чистых папках, на каждом — отпечатанная этикетка.
Пустая мусорная корзина дополняла картину. Казалось, файловые стеллажи были упрятаны за ложными дубовыми панелями на стенах или просто не существовали вовсе. Картины на стенах кабинета также внушали намного меньше тревоги чем там, в приемной: оттиск фавна, играющего на лютне, подписанный — ого-го! — Пикассо, и огромный холст, напоминавший пещерную наскальную живопись. Слоями наложенное масляными красками изображение лошадей — лошади были буквально вырезаны в слоях краски: прошлое оттянулось на настоящем. На холсте также значилось имя художника — Элисон Риедер. Секула заметил мой взгляд.
— Коллекционируете?
Интересно, он что, смеется надо мной? Но Секула казался вполне серьезным, должно быть, платил своим сыщикам по завышенной ставке.
— Для коллекционера я слишком плохо разбираюсь в искусстве.
— Но ведь на стенах вашего дома есть картины?
Я нахмурился. Мне было не совсем ясно, куда он клонит.
— Ну да.
— Прекрасно. Человек должен ценить красоту во всех ее проявлениях.
Он подбородком показал на дверь кабинета, за которой располагались «соблазнительные» формы его секретарши, и усмехнулся. У меня почему-то не закралось сомнений, каковы были бы последствия подобного жеста, если бы она его видела. Она бы отрезала ему голову и воткнула ее на палке на рельсах в Центральном парке.
Секула предложил мне на выбор напитки из бара или кофе. Я отказался. Он сел за стол, сложил руки домиком и как-то сразу помрачнел.
— У вас самого-то нет повреждений? Ну, кроме... — Он дотронулся до своей левой щеки.
У меня остались порезы на лице от осколков, а левый глаз слегка кровоточил.
— Вы не видели второго парня, — ответил я.
Секула попытался понять, не шучу ли я. Я не стал говорить ему, что вид Гарсии, тяжело сползавшего по стене, все еще свеж в моей памяти и что я живо представлял, как кровь этого типа пропитывает пыльные, забрызганные краской плитки. Как губы Гарсии складываются в молитве к какому-то божеству, позволившему ему оказаться замешанным в убийстве женщин, однако по-прежнему предлагавшему надежду на защиту тем, кто молился тому божеству. Я не стал рассказывать адвокату о металлическом привкусе крови, отравлявшем мне ту немногую пищу, которую я позволил себе в тот день. Я не стал говорить ни о зловонии, которое шло от Гарсии после смерти, ни о том, как глаза этого типа остекленели вместе с предсмертным дыханием. И я не упомянул о последнем вздохе, или о том, как он его испускал: длинный, медленный выдох, полный как сожаления, так и облегчения.
Всегда считалось, что для описания момента, когда мгла сменяется светом и человеческая жизнь становится смертью, следует использовать какие-то синонимы слов «освобождение» и «спасение». Достаточно лишь оказаться рядом с умирающим, чтобы поверить — пусть на короткий миг, — что вместе с последним вздохом тело покидает нечто, находящееся за пределами нашего понимания, и некая сущность начинает свое путешествие из этого мира в другой.
