У него был ножик, но я все-таки подал ему свой. Он швырнул
его на землю и говорит:
– Дай сюда нож!
Я сначала не знал, что делать, потом сообразил. Порылся в
куче старья, разыскал кирку и подаю ему, а он схватил и давай копать и ни слова
мне не говорит.
Он и всегда был такой привередник. Все у него по правилам. Я
взял тогда лопату, и мы с ним давай орудовать то киркой, то лопатой, так что
только комья летели. Копали мы, должно быть, полчаса – больше не могли, очень
устали, и то получилась порядочная дыра. Я поднялся к себе наверх, подошел к
окну и вижу: Том старается вовсю – хочет влезть по громоотводу, только ничего у
него не получается с волдырями на руках. В конце концов он сказал:
– Ничего не выходит, никак не могу влезть. Как по-твоему,
что мне делать? Может, придумаешь что-нибудь?
– Да, – говорю, – только это, пожалуй, против правил. Ступай
по лестнице, а вообрази, будто это громоотвод.
Так он и сделал.
На другой день Том стащил в большом доме оловянную ложку и
медный подсвечник, чтобы наделать Джиму перьев, я еще шесть сальных свечей; а я
все слонялся вокруг негритянских хижин, поджидая удобного случая, и стащил три
жестяные тарелки. Том сказал, что этого мало, а я ответил, что все равно никто
этих тарелок не увидит, потому что, когда Джим выбросит их в окно, они упадут в
бурьян около собачьей конуры, мы их тогда подберем, – и пускай он опять на них
пишет. Том успокоился и сказал:
– Теперь надо подумать, как переправить вещи Джиму.
– Протащим их в дыру, – говорю, – когда кончим копать.
Он только посмотрел на меня с презрением и выразился в таком
роде, что будто бы отродясь не слыхал про такое идиотство, а потом опять стал
думать. И в конце концов сказал, что наметил два-три способа, только
останавливаться на каком-нибудь из них пока нет надобности. Сказал, что сначала
надо поговорить с Джимом.
В этот вечер мы спустились по громоотводу в начале
одиннадцатого, захватили с собой одну свечку, постояли под окошком у Джима и
услышали, что он храпит; тогда мы бросили свечку в окно, но он не проснулся. Мы
начали копать киркой и лопатой, и часа через два с половиной вся работа была
кончена. Мы влезли под кровать к Джиму, а там и в хибарку, пошарили ощупью,
нашли свечку, зажгли ее и сначала постояли около Джима, поглядели, какой он, –
оказалось, что крепкий и здоровый с виду, – а потом стали будить его
потихоньку. Он так нам обрадовался, что чуть не заплакал, называл нас
«голубчиками» и всякими ласковыми именами, потом захотел, чтобы мы сейчас же
принесли откуда-нибудь зубило, сняли цепь у него с ноги и убежали бы вместе с
ним, не теряя ни минуты. Но Том доказал ему, что это будет не по правилам, сел
к нему на кровать и рассказал, какие у нас планы и как мы все это переменим в
один миг, если поднимется тревога; и что бояться ему нечего – мы его освободим
обязательно.
Тогда Джим согласился и сказал: пускай все так и будет. И мы
еще долго с ним сидели; сначала толковали про старые времена, а после Том стал
его про все расспрашивать, и когда узнал, что дядя Сайлас приходит чуть ли не
каждый день и молится вместе с ним, а тетя Салли забегает узнать, хорошо ли ему
тут и сыт ли он, – добрей и быть нельзя! – то сказал:
– Ну, теперь я знаю, как это устроить. Мы тебе кое-что будем
посылать с ними.
Я ему говорю:
– Вот это ты напрасно, про такое идиотство я отроду не
слыхал!
Но он даже не обратил внимания на мои слова, и продолжал
рассказывать дальше. Он и всегда был такой, если что задумает. Он сказал Джиму,
что мы доставим ему пирог с лестницей и другие крупные вещи через Ната – того
негра, который носит ему еду, а ему надо только глядеть в оба, ничему не
удивляться и только стараться, чтобы Нат не видел, как он их достанет. А вещи
помельче мы будем класть дяде в карманы, и Джиму надо только будет их оттуда незаметно
вытащить; будем также привязывать к тесемкам теткиного фартука или класть ей в
карман, когда подвернется случай. Сказал ему также, какие это будут вещи и для
чего они. А еще Том научил его, как вести дневник на рубашке, и всему, чему
следует. Все ему рассказал. Джим никак не мог понять, зачем все это надо, но
решил, что нам лучше знать, раз мы белые; в общем, он остался доволен и сказал,
что так все и сделает, как Том велел.
У Джима было много табаку и трубок из маисовых початков, так
что мы очень неплохо провели время; потом вылезли обратно в дыру и пошли спать,
только руки у нас были все ободранные. Том очень радовался, говорил, что еще
никогда у него не было такой веселой игры и такой богатой пищи для ума; и если
бы только он узнал, как это сделать, он бы всю жизнь в нее играл, а потом
завещал бы нашим детям освободить Джима, потому что Джим, конечно, со временем
привыкнет и ему все больше и больше будет здесь нравиться. Он сказал, что это
дело можно растянуть лет на восемьдесят и поставить рекорд. И тогда все, кто в
нем участвовал, прославятся, и мы тоже прославимся.
Утром мы пошли к поленнице и изрубили подсвечник топором на
мелкие части, и Том положил их вместе с ложкой к себе в карман. Потом мы пошли
к негритянским хижинам, и, пока я разговорами отводил негру глаза, Том засунул
кусок подсвечника в маисовую лепешку, которая лежала в миске для Джима, а после
того мы проводили Ната к Джиму, чтобы посмотреть, что получится. И получилось
замечательно: Джим откусил кусок лепешки и чуть не обломал все зубы – лучше и
быть не могло. Том Сойер сам так сказал. Джим и виду не подал, сказал, что это,
должно быть, камешек или еще что-нибудь попалось в хлебе – это бывает, знаете
ли, – только после этого он никогда ничего не кусал так прямо, а сначала всегда
возьмет и потыкает вилкой местах в трех-четырех.
И вот стоим мы в темноте, как вдруг из-под Джимовой кровати
выскакивают две собаки, а там еще и еще, пока не набралось штук одиннадцать,
так что прямо-таки негде было повернуться. Ей-богу, мы забыли запереть дверь в
пристройке! А негр Нат как заорет: «Ведьмы!» – повалился на пол среди собак и
стонет, точно помирать собрался. Том распахнул дверь настежь и выкинул на двор
кусок мяса из Джимовой миски; собаки бросились за мясом, а Том в одну секунду
выбежал, тут же вернулся и захлопнул дверь, – и я понял, что дверь в сарайчик
он тоже успел прикрыть, – а потом стал обрабатывать негра – все уговаривал его,
утешал и расспрашивал, уж не померещилось ли ему что-нибудь. Негр встал,
поморгал глазами и говорит:
