Нас донесло течением до большой излучины, и тут набежали
облака и ночь сделалась душная. Река здесь была очень широкая, и по обоим ее
берегам стеной стоял густой лес; не видно было ни одной прогалины, ни одного
огонька. Мы разговаривали насчет Каира: узнаем мы его или нет, когда до него
доплывем. Я сказал, что, верно, не узнаем; говорят, там всего около десятка
домов, а если огни погашены, то как узнать, что проезжаешь мимо города? Джим
сказал, что там сливаются вместе две большие реки, вот поэтому и будет видно. А
я сказал, что нам может показаться, будто мы проезжаем мимо острова и опять
попадаем в ту же самую реку. Это встревожило Джима и меня тоже. Спрашивается,
что же нам делать? По-моему, надо было причалить к берегу, как только покажется
огонек, и сказать там, что мой отец остался на шаланде, по реке он плывет
первый раз и послал меня узнать, далеко ли до Каира. Джим нашел, что это
неплохая мысль, так что мы выкурили по трубочке и стали ждать.
Делать было нечего, только глядеть в оба, когда покажется
город, и не прозевать его. Джим сказал, что уж он-то наверно не прозевает: ведь
как только он увидит Каир, так в ту же минуту станет свободным человеком; а
если прозевает, то опять очутится в рабовладельческих штатах, а там прощай,
свобода! Чуть ли не каждую минуту он вскакивал и кричал:
– Вот он, Каир!
По это был все не Каир. То это оказывались блуждающие огни;
и, то светляки, и он опять усаживался сторожить Каир. Джим говорил, что его
бросает то в жар, то в холод оттого, что он так скоро будет на свободе. И меня
тоже, скажу я вам, бросало то в жар, то в холод; я только теперь сообразил, что
он и в самом деле скоро будет свободен, а кто в этом виноват? Я, конечно.
Совесть у меня была нечиста, и я никак не мог успокоиться. Я так замучился, что
не находил себе покоя, не мог даже усидеть на месте. До сих пор я не понимал,
что я такое делаю. А теперь вот понял и не мог ни на минуту забыть – меня жгло,
как от нем. Я старался себе внушить, что не виноват; ведь не я увел Джима от
его законной хозяйки. Только это не помогало, совесть все твердила и твердила
мне: «Ведь ты знал, что он беглый, мог бы добраться в лодке до берега и сказать
кому-нибудь». Это было правильно, и отвертеться я никак по мог. Вот в чем была
загвоздка! Совесть шептала мне: «Что тебе сделала бедная мисс Уотсон? Ведь ты
видел, кат; удирает ее негр, и никому по сказал ни слова. Что тебе сделала
бедная старуха, за что ты ее так обидел? Она тебя учила грамоте, учила, как
надо себя вести, была к тебе добра, как умела. Ничего и плохого она тебе не сделала».
Мне стало так не по себе и так стыдно, что хоть помереть. Я
бегал взад и вперед по плоту и ругал себя, и Джим тоже бегал взад и вперед по
плоту мимо меня. Нам не сиделось на месте. Каждый раз, как он подскакивал и
кричал: «Вот он, Каир!» – меня прошибало насквозь точно пулей, и я думал, что,
если это и в самом деле окажется Каир, я тут же умру со стыда.
Джим громко разговаривал все время, пока я думал про себя.
Он говорил, что в свободных штатах он первым долгом начнет копить деньги и ни
за что не истратит зря ни единого цента; а когда накопит сколько нужно, то
выкупит свою жену с фермы в тех местах, где жила мисс Уотсон, а потом они
вдвоем с ней будут работать и выкупят обоих детей; а если хозяин не захочет их
продать, то он подговорит какою-нибудь аболициониста, что бы тот их выкрал.
От таких разговоров у меня по спине мурашки бегали. Прежде
он никогда но посмел бы так разговаривать. Вы посмотрите только, как он
переменился от одной мысли, что скоро будет свободен! Недаром говорит старая
пословица: «Дай негру палец – он заберет всю руку». Вот что, думаю, выходит,
если действовать сгоряча, без соображения. Этот самый негр, которому я все
равно что помогал бежать, вдруг набрался храбрости и заявляет, что он украдет
своих детей, а я даже не знаю их хозяина и никакого худа от него не видал.
Мне было обидно слышать это от Джима – такая с его стороны
низость. Совесть начала меня мучить пуще прежнего, пока наконец я не сказал ей:
«Да оставь ты меня в покое! Ведь еще не поздно: я могу поехать на берег, как
только покажется огонек, и заявить». Я сразу успокоился и повеселел, и на душе
стало куда легче. Все мои огорчения словно рукой сняло. Я стал глядеть, не
покажется ли где огонек, и даже что-то напевал про себя. Наконец замигал
огонек, и Джим крикнул:
– Мы спасены, Гек, спасены! Скачи и пляши от радости! Это
добрый старый Каир, я уж знаю!
Я сказал:
– Я поеду в челноке, погляжу сначала. Знаешь, Джим, это,
может, еще и не Каир.
Он вскочил, приготовил челнок, положил на дно свою старую
куртку, чтобы было мягче сидеть, подал мне весло, а когда я отчаливал, крикнул
вслед:
– Скоро я прямо пойду плясать от радости, буду кричать, что
это все из-за Гека! Я теперь свободный челочек, а где ж мне было освободиться,
если бы не он? Это все Гек сделал! Джим никогда тебя не забудет, Гек! Такого
друга у Джима никогда не было, а теперь ты и вовсе единственный друг у старика
Джима.
Я греб, старался изо всех сил, спешил донести на него. Но
как только он это сказал, у меня и руки опустились. Теперь я греб еле-еле и сам
не знал, рад я, что поехал, или не рад. Когда я отъехал шагов на пятьдесят,
Джим крикнул:
– Вон он едет верный старый Гек! Единственный белый
джентльмен, который по обманул старика Джима!
Ну, мне просто нехорошо стало. Однако, думаю, надо же это
сделать. Нельзя отвиливать. А тут как раз плывет ялик, и в нем два человека с
ружьями; они останавливаются, и я тоже. Один из них и спрашивает:
– Что это там такое?
– Плот, – говорю я.
– А ты тоже с этого плота?
– Да, сэр.
– Мужчины на нем есть?
– Всего один, сэр.
– Видишь ли, нынче ночью сбежало пятеро негров, вон оттуда,
чуть повыше излучины. У тебя кто там: белый или черный?
Я не сразу ответил. Хотел было, только слова никак не шли с
языка. С минуту я силился собраться с духом и все им рассказать, только
храбрости не хватило – струсил хуже зайца. Но вижу, что ничего у меня не
выйдет, махнул на все рукой и говорю:
– Белый.
– Ну, мы сами поедем посмотрим.
– Да, уж пожалуйста, – говорю я, – ведь там мой папаша.
Помогите мне – возьмите плот на буксир до того места, где фонарь горит на
берегу. Он болен, и мама тоже, и Мэри Энн.
– Ах ты черт возьми! Нам некогда, мальчик…. Ну, да я думаю,
помочь надо. Цепляйся своим веслом – поедем.
Я прицепился, и они налегли на весла. После того как они
сделали два-три взмаха веслами, я сказал:
