Я, должно быть, просидел на этом дереве часа два, но так
ничего и не увидел и не услышал, – мне только чудилось, будто я слышу и вижу
много всякой всячины. Ну, не сидеть же там целый век! В конце концов я взял да
и слез, засел в чаще и все время держался настороже. Поесть мне удалось только
ягод да того, что осталось от завтрака.
К тому времени, как стемнело, я здорово проголодался. И вот,
когда стало совсем темно, я потихоньку спустился к реке и, пока луна не взошла,
переправился на иллинойсский берег – за четверть мили от острова. Там я
забрался в лес, сварил себе ужин и совсем было решил остаться на ночь, как
вдруг слышу: «цок-цок, цок-цок», – и думаю: это лошади бегут, а потом слышу и
голоса. Я поскорее собрал все опять в челнок, а сам, крадучись, пошел по лесу –
не узнаю ли чего-нибудь. Отошел я не так далеко и вдруг слышу голос:
– Нам лучше остановиться здесь, если найдем удобное место;
лошади совсем выдохлись. Давайте посмотрим…
Я не стал дожидаться, оттолкнулся от берега и тихонько
переправился обратно. Челнок я привязал на старом месте и решил, что переночую
в нем.
Спал я неважно: почему-то никак не мог уснуть, все думал. И
каждый раз, как просыпался, мне все чудилось, будто кто-то схватил меня за
шиворот. Так что сон не пошел мне в пользу. В конце концов говорю себе: «Нет,
так невозможно! Надо узнать, кто тут есть на острове вместе со мной. Хоть
тресну, да узнаю!» И после этого мне сразу стало как-то легче.
Я взял весло, оттолкнулся шага на два и повел челнок вдоль
берега, держась все время в тени. Взошла луна; там, где не было тени, было
светло, почти как днем. Я греб чуть ли не целый час; везде было тихо, и все
спало мертвым сном. За это время я успел добраться до конца острова. Подул
прохладный ветерок, поднимая рябь, – значит, ночь была на исходе. Я шевельнул
веслом и повернул челнок носом к берегу, потом вылез и крадучись пошел к опушке
леса. Там я сел на бревно и стал смотреть сквозь листву. Я увидел, как луна
ушла с вахты и реку начало заволакивать тьмой; потом над деревьями забелела
светлая подоска, – и я понял, что скоро рассветет. Тогда я взял ружье и, на каждом
шагу останавливаясь и прислушиваясь, пошел к тому месту, где я наступил на золу
от костра. Только мне что-то не везло: никак не мог найти то место. Потом,
смотрю, так и есть: сквозь деревья мелькает огонек. Я стал подкрадываться,
осторожно и не торопясь. Подошел поближе; смотрю – на земле лежит человек. Я
чуть не умер от страху. Голова у него была закутана одеялом, и он уткнулся
носом чуть не в самый костер. Я сидел за кустами футах в шести от костра и не
сводил с него глаз. Теперь уже стало светлеть перед зарей. Скоро человек
зевнул, потянулся и сбросил одеяло. Гляжу – а это Джим, негр мисс Уотсон! Ну и
обрадовался же я! Говорю ему:
– Здравствуй, Джим! – и вылез из кустов.
Он как подскочит да как вытаращит на меня глаза. Потом
бросился на колени, сложил руки и начал упрашивать:
– Не тронь меня, не тронь! Я мертвецов никогда не обижал. Я
их всегда любил, все, что мог, для них делал. Ступай обратно в реку, откуда
пришел, оставь в покое старика Джима, он с тобой всегда дружил.
Ну, мне недолго пришлось ему объяснять, что я не мертвец. Уж
очень я обрадовался Джиму. Теперь мне было не так тоскливо. Я не боялся, что он
станет кому-нибудь рассказывать, где я скрываюсь, – я так ему и сказал. Я
говорил, а он сидел и смотрел на меня, а сам все молчал. Наконец я сказал:
– Теперь уже совсем рассвело. Давай-ка завтракать. Разведи
костер получше.
– А какой толк его разводить, когда варить все равно нечего,
кроме земляники и всякой дряни! Да ведь у тебя есть ружье, верно? Значит, можно
раздобыть чего-нибудь и получше земляники.
– Земляника и всякая дрянь… – говорю я. – Этим ты и питался?
– Ничего другого не мог достать, – говорит он.
– Да с каких же пор ты на острове, Джим?
– С тех самых пор, как тебя убили.
– Неужто все время?
– Ну да.
– И ничего не ел, кроме этой дряни?
– Да, сэр, совсем ничего.
– Да ведь ты, верно, с голоду помираешь?
– Просто лошадь съел бы! Верно, съел бы! А ты давно на
острове?
– С той ночи, как меня убили.
– Да ну! А что же ты ел? Ах да, ведь у тебя ружье! Да-да, у
тебя ружье. Это хорошо. Ты теперь подстрели что-нибудь, а я разведу костер.
Мы с ним пошли туда, где был спрятан челнок, и, покуда он
разводил костер на поляне под деревьями, я принес муку, грудинку, кофе,
кофейник, сковородку, сахар и жестяные кружки, так что Джим прямо остолбенел от
изумления: он думал, что все это колдовство. Да еще я поймал порядочного сома,
а Джим выпотрошил его своим ножом и поджарил.
Когда завтрак был готов, мы развалились на траве и съели его
с пылу горячим. Джим ел так, что за ушами трещало, – уж очень он изголодался.
Мы наелись до отвала, а потом легли отдыхать.
Немного погодя Джим начал:
– Послушайте-ка, Гек, а кого ж это убили в той хибарке, если
не тебя?
Тут я рассказал ему все как есть, а он говорит:
– Ловко! Даже Тому Сойеру лучше не придумать.
Я спросил:
– А ты как сюда попал, Джим, зачем тебя принесло?
Он замялся и, должно быть, около минуты молчал; потом
сказал:
– Может, лучше не говорить…
– Почему, Джим?
– Мало ли почему… Только ты про меня никому не говори. Ведь
не скажешь, Гек?
– Провалиться мне, если скажу!
– Ну ладно, я тебе верю, Гек. Я… я убежал.
– Джим!
– Смотри же, ты обещал не выдавать, – сам знаешь, что
обещал, Гек!
– Да уж ладно. Обещал не выдавать – и не выдам! Честное
индейское, не выдам! Пускай все меня назовут подлым аболиционистом
[2], пускай
презирают за это – наплевать. Я никому не скажу, да и вообще я туда больше не
вернусь. Так что валяй рассказывай.
