Он отпер дверь, и я побежал к реке. Я заметил, что вниз по
течению плывут обломки веток, всякий сор и даже куски коры, – значит, река
начала подниматься. Я подумал, что жил бы припеваючи, будь я теперь в городе. В
июньское половодье мне всегда везло, потому что, как только оно начнется, вниз
по реке плывут дрова и целые звенья плотов, иной раз бревен по двенадцати вместе:
только и дела, что ловить их да продавать на дровяные склады и на лесопилку.
Я шел по берегу и одним глазом все высматривал отца, а
другим следил, не принесет ли река что-нибудь подходящее. И вдруг, гляжу,
плывет челнок, да какой – просто чудо! – футов тринадцать или четырнадцать в
длину; несется вовсю, как миленький. Я бросился в воду головой вниз,
по-лягушачьи, прямо в одежде, и поплыл к челноку. Я так и ждал, что кто-нибудь
в нем лежит, – у нас часто так делают шутки ради, а когда подплывешь почти к
самому челноку, вскакивают и поднимают человека на смех. Но на этот раз вышло
по-другому. Челнок и в самом деле был пустой, я влез в него и пригнал к берегу.
Думаю, вот старик обрадуется, когда увидит: долларов десять такая штука стоит!
Но когда я добрался до берега, отца еще не было видно, я завел челнок в устье
речки, заросшее ивняком и диким виноградом; и тут мне пришло в голову другое:
думаю, спрячу его получше, а потом, вместо того чтоб убежать в лес, спущусь
вниз по реке миль на пятьдесят и поживу подольше на одном месте, а то чего ради
бедствовать, таскаясь пешком!
От хибарки это было совсем близко, и мне все казалось, будто
идет мой старик, но я все-таки спрятал челнок, а потом взял да и выглянул из-за
куста; гляжу, отец уж спустился к реке по тропинке и целился из ружья в
какую-то птицу. Значит, он ничего не видел.
Когда он подошел, я усердно трудился, вытаскивая лесу. Он
поругал меня немножко за то, что я так копаюсь; но я ему наврал, будто бы
свалился в воду, оттого и провозился так долго. Я так и знал – папаша заметит,
что я весь мокрый, и начнет расспрашивать. Мы сняли с удочек пять сомов и пошли
домой.
Оба мы замаялись и легли после завтрака соснуть, и я
принялся обдумывать, как бы мне отвадить вдову и отца, чтобы они меня не
искали. Это было бы куда верней, чем полагаться на удачу. Разве успеешь убежать
далеко, пока они тебя хватятся, – мало ли что может случиться! Я долго ничего
не мог придумать, а потом отец встал на минутку напиться воды и говорит:
– Если кто-нибудь в другой раз будет шататься вокруг дома,
разбуди меня, слышишь? Этот человек не с добром сюда приходил. Я его застрелю.
Если он еще придет, ты меня разбуди, слышишь?
Он повалился и опять уснул: зато его слова надоумили меня,
что надо делать. Ну, думаю, теперь я так устрою, что никому и в голову не
придет меня разыскивать.
Часам к двенадцати мы встали и пошли на берег. Река быстро
поднималась, и по ней плыло много всякого леса. Скоро показалось звено плота –
девять бревен, связанных вместе. Мы взяли лодку и подтащили их к берегу. Потом
пообедали. Всякий на месте папаши просидел бы на реке весь день, чтобы наловить
побольше, но это было не в его обычае. Девяти бревен на один раз для него было
довольно; ему загорелось ехать в город продавать. Он меня запер, взял лодку и
около половины четвертого потащил плот на буксире в город. Я сообразил, что в
эту ночь он домой не вернется, подождал, пока, по моим расчетам, он отъедет
подальше, потом вытащил пилу и опять принялся пилить то бревно. Прежде чем отец
переправился на другой берег, я уже выбрался на волю; лодка вместе с плотом
казалась просто пятнышком на воде где-то далеко-далеко.
Я взял мешок кукурузной муки и отнес его туда, где был
спрятан челнок, раздвинул ветви и спустил в него муку: потом отнес туда же
свиную грудинку, потом бутыль с виски. Я забрал весь сахар и кофе и сколько
нашлось пороху и дроби; забрал пыжи, забрал ведро и флягу из тыквы, забрал ковш
и жестяную кружку, свою старую пилу, два одеяла, котелок и кофейник. Я унес и
удочки, и спички, и остальные вещи – все, что стоило хотя бы цент. Забрал все
дочиста. Мне нужен был топор, только другого топора не нашлось, кроме того, что
лежал на дровах, а я уж знал, почему его надо оставить на месте. Я вынес ружье,
и теперь все было готово.
Я сильно подрыл стену, когда пролезал в дыру и вытаскивал
столько вещей. Следы я хорошенько засыпал сверху землей, чтобы не видно было
опилок. Потом вставил выпиленный кусок бревна на старое место, подложил под
него два камня, а один камень приткнул сбоку, потому что в этом месте бревно
было выгнуто и не совсем доходило до земли. Шагов за пять от стены, если не
знать, что кусок бревна выпилен, ни за что нельзя было этого заметить, да еще и
стена-то задняя – вряд ли кто-нибудь станет там шататься и разглядывать.
До самого челнока я шел по траве, чтобы не оставлять следов.
Я постоял на берегу и посмотрел, что делается на реке. Все спокойно. Тогда я
взял ружье и зашел поглубже в лес, хотел подстрелить какую-нибудь птицу, а
потом увидел дикого поросенка: в здешних местах свиньи быстро дичают, если
случайно забегут сюда с какой-нибудь луговой фермы. Я убил этого поросенка и
понес его к хибарке.
Я взял топор и взломал дверь, причем постарался изрубить ее
посильнее; принес поросенка, подтащил его поближе к столу, перерубил ему шею
топором и положил его на землю, чтобы вытекла кровь (я говорю: «на землю»,
потому что в хибарке не было дощатого пола, а просто земля – твердая, сильно
утоптанная). Ну, потом я взял старый мешок, наложил в него больших камней,
сколько мог снести, и поволок его от убитого поросенка к дверям, а потом по
лесу к реке и бросил в воду; он пошел ко дну и скрылся из виду. Сразу бросалось
в глаза, что здесь что-то тащили по земле. Мне очень хотелось, чтобы тут был
Том Сойер: я знал, что таким делом он заинтересуется и сумеет придумать
что-нибудь почуднее. В такого рода делах никто не сумел бы развернуться лучше
Тома Сойера.
