Награда была вручена Тому с такой прочувствованной речью,
какую только мог выжать из себя директор при создавшихся обстоятельствах, но в
ней недоставало истинного вдохновения, – бедняга чуял, что тут кроется какая-то
тайна, которую вряд ли удастся вывести из мрака на свет: просто быть не может,
чтобы этот мальчишка собрал целых две тысячи библейских снопов в житницу свою,
когда известно, что ему не осилить и двенадцати. Эми Лоуренс и гордилась, и
радовалась, и старалась, чтобы Том это заметил по ее лицу, но он не глядел на
нее. Она задумалась; потом слегка огорчилась; потом у нее возникло смутное
подозрение – появилось, исчезло и возникло снова; она стала наблюдать; один
беглый взгляд сказал ей очень многое – и тут ее поразил удар в самое сердце; от
ревности и злобы она чуть не заплакала и возненавидела всех на свете, а больше
всех Тома, – так ей казалось.
Тома представили судье; но язык у него прилип к гортани,
сердце усиленно забилось, и он едва дышал – отчасти подавленный грозным
величием этого человека, но главным образом тем, что это был ее отец. Он бы с
радостью упал перед судьей на колени, если бы в школе было темно. Судья
погладил Тома по голове, назвал его славным мальчиком и спросил, как его зовут.
Мальчик раскрыл рот, запнулся и едва выговорил:
– Том.
– Нет, не Том, а…
– Томас.
– Ну, вот это так. Я так и думал, что оно немножко длиннее.
Очень хорошо. Но у тебя, само собой, есть и фамилия, и ты мне ее, конечно,
скажешь?
– Скажи джентльмену, как твоя фамилия, Томас, – вмешался
учитель, – и не забывай говорить «сэр». Веди себя как следует.
– Томас Сойер… сэр.
– Вот так! Вот молодец. Славный мальчик. Славный маленький
человечек. Две тысячи стихов – это очень много, очень, очень много. И никогда
не жалей, что потратил на это столько трудов: знание дороже всего на свете –
это оно делает нас хорошими людьми и даже великими людьми; ты и сам
когда-нибудь станешь хорошим человеком, большим человеком, Томас, и тогда ты
оглянешься на пройденный путь и скажешь: «Всем этим я обязан тому, что в
детстве имел счастье учиться в воскресной школе, – моим дорогим учителям,
которые показали мне дорогу к знанию, моему доброму директору, который поощрял
меня, следил за мной и подарил мне прекрасную Библию – роскошную, изящную
Библию, которая станет моей собственностью и будет храниться у меня всю жизнь,
– и все это благодаря тому, что меня правильно воспитывали!» Вот что ты
скажешь, Томас, и эти две тысячи стихов станут тебе дороже всяких денег, – да,
да, дороже. А теперь не расскажешь ли ты мне и вот этой леди что-нибудь из
того, что ты выучил? Конечно, расскажешь, потому что мы гордимся мальчиками,
которые так хорошо учатся. Без сомнения, тебе известны имена всех двенадцати
апостолов? Может быть, ты скажешь нам, как ввали тех двоих, которые были
призваны первыми?
Том все это время теребил пуговицу и застенчиво глядел на
судью. Теперь он покраснел и опустил глаза. Душа мистера Уолтерса ушла в пятки.
Про себя он подумал: ведь мальчишка не может ответить даже на самый простой
вопрос, и чего это судье вздумалось его спрашивать? Однако он чувствовал, что
обязан что-то сказать.
– Отвечай джентльмену, Томас, не бойся.
Том все молчал.
– Я знаю, мне он скажет, – вмешалась дама. – Первых двух апостолов
звали…
– Давид и Голиаф
[2]!
Опустим же завесу милосердия над концом этой сцены.
Глава 5
Около половины одиннадцатого зазвонил надтреснутый колокол
маленький церкви, а скоро начал собираться и народ к утренней проповеди.
Ученики воскресной школы разбрелись по всей церкви и расселись по скамейкам
вместе с родителями, чтобы быть все время у них на глазах. Пришла и тетя Полли.
Сид и Мэри сели рядом с ней, а Тома посадили поближе к проходу, как можно
дальше от раскрытого окна и соблазнительных летних видов. Прихожане заполнили
оба придела: престарелый и неимущий почтмейстер, знавший лучшие дни; мэр со
своей супругой – ибо в городишке имелся и мэр, вместе с прочими ненужностями;
судья; вдова Дуглас – красивая, нарядная женщина лет сорока, добрая душа, всем
известная своей щедростью и богатством, владелица единственного барского дома
во всем городе, гостеприимная хозяйка и устроительница самых блестящих
праздников, какими мог похвастать Сент-Питерсберг; почтенный согнутый в дугу
майор Уорд со своей супругой; адвокат Риверсон, новоявленная знаменитость,
приехавшая откуда-то издалека; местная красавица в сопровождении стайки юных
покорительниц сердец, разряженных в батист и ленты. Вслед за девицами ввалились
целой гурьбой молодые люди, городские чиновники, – полукруг напомаженных
вздыхателей стоял на паперти, посасывая набалдашники своих тросточек, пока девицы
не вошли в церковь; и, наконец, после всех явился Примерный Мальчик Вилли
Мафферсон со своей мамашей, с которой он обращался так бережно, как будто она
была хрустальная. Он всегда сопровождал свою мамашу в церковь и был любимчиком
городских дам. Зато все мальчишки его терпеть не могли, до того он был хороший;
кроме того, Вилли постоянно ставили им в пример. Как и всегда по воскресеньям,
белоснежный платочек торчал у него из заднего кармана – будто бы случайно. У
Тома платка и в заводе не было, поэтому всех мальчиков, у которых были платки,
он считал франтами.
После того как собралась вся паства, колокол прозвонил еще
один раз, подгоняя лентяев и зевак, и в церкви водворилось торжественное
молчание, нарушаемое только хихиканьем и перешептыванием певчих на хорах.
Певчие постоянно шептались и хихикали в продолжение всей службы. Был когда-то
один такой церковный хор, который вел себя прилично, только я позабыл, где
именно. Это было что-то очень давно, и я почти ничего о нем не помню, но,
по-моему, это было не у нас, а где-то за границей.
Проповедник назвал гимн и с чувством прочел его от начала до
конца на тот особый лад, который пользовался в здешних местах большим успехом.
Он начал читать не очень громко и постепенно возвышал голос, затем, дойдя до
известного места, сделал сильное ударение на последнем слове и словно прыгнул
вниз с трамплина:
О, мне ль блаженствовать в раю, среди цветов покоясь, Тогда
как братья во Христе бредут в крови по пояс!
Он славился своим искусством чтения. На церковных собраниях
его всегда просили почитать стихи, и как только он умолкал, все дамы поднимали
кверху руки и, словно обессилев, роняли их на колени, закатывали глаза и трясли
головами, будто говоря: «Словами этого никак не выразишь, это слишком хорошо,
слишком хорошо для нашей грешной земли».
