Как водится, директор школы стал перед кафедрой, держа
молитвенник в руках, и, заложив его пальцем, потребовал внимания. Когда
директор воскресной школы произносит обычную коротенькую речь, то молитвенник в
руках ему так же необходим, как ноты певице, которая стоит на эстраде, готовясь
пропеть соло, – хотя почему это нужно, остается загадкой: оба эти мученика
никогда не заглядывают ни в молитвенник, ни в ноты. Директор был невзрачный
человечек лет тридцати пяти, с рыжеватой козлиной бородкой и коротко
подстриженными рыжеватыми волосами, в жестком стоячем воротничке, верхний край
которого подпирал ему уши, а острые углы выставлялись вперед, доходя до уголков
рта. Этот воротник, словно забор, заставлял его глядеть только прямо перед
собой и поворачиваться всем телом, когда надо было посмотреть вбок; подбородком
учитель упирался в галстук шириной в банковый билет, с бахромой на концах;
носки его ботинок были по моде сильно загнуты кверху, наподобие лыж, – результат,
которого молодые люди того времени добивались упорным трудом и терпением,
просиживая целые часы у стенки с прижатыми к ней носками. С виду мистер Уолтерс
был очень серьезен, а в душе честен и искренен; он так благоговел перед всем,
что свято, и настолько отделял духовное от светского, что незаметно для себя
самого в воскресной школе он даже говорил совсем другим голосом, не таким, как
в будние дни. Свою речь он начал так:
– А теперь, дети, я прошу вас сидеть как можно тише и прямее
и минуту-другую слушать меня как можно внимательнее. Вот так. Именно так и
должны себя вести хорошие дети. Я вижу, одна девочка смотрит в окно; кажется,
она думает, что я где-нибудь там, – может быть, сижу на дереве и беседую с
птичками. (Одобрительное хихиканье.) Мне хочется сказать вам, как приятно
видеть, что столько чистеньких веселых детских лиц собралось здесь для того,
чтобы научиться быть хорошими.
И так далее, и тому подобное. Нет никакой надобности
приводить здесь конец этой речи. Она составлена по неизменному образцу, а
потому мы все с ней знакомы.
Последняя треть его речи была несколько омрачена
возобновившимися среди озорников драками и иными развлечениями, а также шепотом
и движением, которые постепенно распространялись все дальше и дальше и
докатились даже до подножия таких одиноких и незыблемых столпов, как Сид и
Мэри. Но с последним словом мистера Уолтерса всякий шум прекратился, и конец
его речи был встречен благодарным молчанием.
Перешептывание было отчасти вызвано событием более или менее
редким – появлением гостей: адвоката Тэтчера в сопровождении какого-то совсем
дряхлого старичка, представительного джентльмена средних лет с седеющими
волосами и величественной дамы, должно быть, его жены. Дама вела за руку
девочку. Тому Сойеру не сиделось на месте, он был встревожен и не в духе, а
кроме того, его грызла совесть – он избегал встречаться глазами с Эми Лоуренс,
не мог вынести ее любящего взгляда. Но как только он увидел маленькую
незнакомку, вся душа его наполнилась блаженством. В следующую минуту он уже
старался из всех сил: колотил мальчишек, дергал их за волосы, строил рожи, –
словом, делал все возможное, чтобы очаровать девочку и заслужить ее одобрение.
Его радость портило только одно – воспоминание о том, как его облили помоями в
саду этого ангела, но и это воспоминание быстро смыли волны счастья,
нахлынувшие на его душу. Гостей усадили на почетное место и, как только речь
мистера Уолтерса была окончена, их представили всей школе. Джентльмен средних
лет оказался очень важным лицом – не более и не менее как окружным судьей,
самой высокопоставленной особой, какую приходилось видеть детям. Им любопытно
было знать, из какого материала он создан, и хотелось услышать, как он рычит,
но вместе с тем было и страшно. Он приехал из Константинополя, за двенадцать
миль отсюда, – значит, путешествовал и видел свет: вот этими самыми глазами
видел здание окружного суда, о котором ходили слухи, будто оно под железной
крышей. О благоговении, которое вызывали такие мысли, говорило торжественное
молчание и ряды почтительно взирающих глаз. Ведь это был знаменитый судья
Тэтчер, брат здешнего адвоката. Джеф Тэтчер немедленно вышел вперед, на зависть
всей школе, и показал, что он коротко знаком с великим человеком. Если б он мог
слышать шепот, поднявшийся кругом, то этот шепот услаждал бы его душу, как
музыка:
– Погляди-ка, Джим! Идет туда. Гляди, протянул ему руку –
здоровается! Вот ловко! Скажи, небось хочется быть на месте Джефа?
Мистер Уолтерс старался, проявляя необыкновенную
распорядительность и расторопность, отдавая приказания, делая замечания и
рассыпая выговоры направо и налево, кому придется. Библиотекарь старался, бегая
взад и вперед с охапками книг и производя ненужный шум, какой любит поднимать
мелкотравчатое начальство. Молоденькие учительницы старались, ласково склоняясь
над учениками, которых не так давно драли за уши, грозили пальчиком маленьким
шалунам и гладили по головке послушных. Молодые учителя старались, делая
строгие выговоры и на все лады проявляя власть и поддерживая дисциплину. Почти
всем учителям сразу понадобилось что-то в книжном шкафу, рядом с кафедрой; и
они наведывались туда раза по два, по три, и каждый раз будто бы нехотя.
Девочки тоже старались как могли, а мальчики старались так усердно, что жеваная
бумага и затрещины сыпались градом. И над всем этим восседал великий человек, благосклонно
улыбаясь всей школе снисходительной улыбкой судьи и греясь в лучах собственной
славы, – он тоже старался.
Одного только не хватало мистеру Уолтерсу для полного
счастья: возможности вручить наградную Библию и похвастать чудом учености. У
некоторых школьников имелись желтые билетики, но ни у кого не было столько,
сколько надо, – он уже опросил всех первых учеников. Он бы отдал все на свете
за то, чтобы к немецкому мальчику вернулись умственные способности. И в ту
самую минуту, когда всякая надежда покинула его, вперед выступил Том Сойер с
девятью желтыми билетиками, девятью красными и десятью синими и потребовал себе
Библию. Это был гром среди ясного неба. Мистер Уолтерс никак не ожидал, что Том
может потребовать Библию, – по крайней мере, в течение ближайших десяти лет. Но
делать было нечего – налицо были подписанные счета, и по ним следовало платить.
Тома пригласили на возвышение, где сидели судья и другие избранные, и великая
новость была провозглашена с кафедры. Это было самое поразительное событие за
последние десять лет, и впечатление оказалось настолько потрясающим, что новый
герой сразу вознесся до уровня судьи, и вся школа созерцала теперь два чуда
вместо одного. Всех мальчиков терзала зависть, а больше других страдали от
жесточайших угрызений именно те, кто слишком поздно понял, что они сами помогли
возвышению ненавистного выскочки, променяв ему билетики на те богатства,
которые он нажил, уступая другим свое право белить забор. Они сами себя
презирали за то, что дались в обман хитрому проныре и попались на удочку.
