А ночью разразилась страшная гроза, с проливным дождем,
ужасными ударами грома и ослепительной молнией. Томе головой залез под одеяло
и, замирая от страха, «стал ждать собственной гибели; он ни минуты не
сомневался, что всю эту кутерьму подняли из-за него. Он был уверен, что истощил
долготерпение господне, довел его до крайности – и вот результат. Он мог бы
сообразить, что едва ли стоило палить из пушек по мухе, тратя столько грому и
пороха, но не нашел ничего невероятного в том, что для уничтожения такой
ничтожной букашки, как он, пущено в ход такое дорогостоящее средство, как
гроза.
Мало-помалу все стихло, и гроза прошла, не достигнув своей
цели. Первой мыслью Тома было возблагодарить бога и немедленно исправиться.
Второй – подождать немножко: может, грозы больше и не будет.
На другой день опять позвали доктора: у Тома начался рецидив.
На этот раз три недели, пока он болел, показались ему вечностью. Когда он
наконец вышел из дому, то нисколько не радовался тому, что остался в живых,
зная, что теперь он совершенно одинок – нет у него ни друзей, ни товарищей. Он
вяло поплелся по улице и увидел, что Джим Холлис вместе с другими мальчиками
судит кошку за убийство перед лицом убитой жертвы – птички. Дальше в переулке
он застал Джо Гарпера с Геком Финном – они ели украденную дыню.
Бедняги! У них, как и у Тома, начался рецидив.
Глава 23
Наконец стоячее болото всколыхнулось, и очень бурно: в суде
начали разбирать дело об убийстве. В городке только и было разговоров что про
это. Том не знал, куда от них деваться. От каждого намека на убийство сердце у
него замирало, нечистая совесть и страх внушали ему, что все замечания делаются
при нем нарочно, чтобы испытать его. Он понимал, что неоткуда было взяться
подозрению, будто он знает про убийство, и все-таки не мог не тревожиться,
слушая такие разговоры. Его все время бросало в озноб. Он отвел Гека в укромное
место, чтобы поговорить с ним на свободе. Ему стало бы легче, если бы можно
было развязать язык хоть ненадолго, разделить с другим мучеником бремя своего
несчастия. Кроме того, ему хотелось проверить, не проболтался ли кому-нибудь
Гек.
– Гек, ты кому-нибудь говорил?
– Это насчет чего?
– Сам знаешь, насчет чего.
– Конечно, нет.
– Ни слова?
– Ни единого словечка, вот ей-богу. А почему ты спрашиваешь?
– Да так, боялся.
– Ну, Том Сойер, мы с тобой и двух дней не прожили бы, если
б оно вышло наружу. Сам знаешь.
Тому стало немножко легче. Помолчав, он спросил:
– Гек, ведь тебя никто не заставит проговориться?
– Проговориться? Если захочу, чтобы этот индейский дьявол меня
утопил, как котенка, тогда, может, и проговорюсь. А так вряд ли.
– Ну, тогда все в порядке. Пока мы держим язык за зубами,
нас никто не тронет. Только давай еще раз поклянемся. Все-таки верней.
– Ладно.
И они поклялись еще раз самой торжественной и страшной
клятвой.
– А что теперь говорят, Гек? Я много разного слышу.
– Что говорят? Да все одно и то же – Мэф Поттер да Мэф
Поттер, других разговоров нету. Прямо пот прошибает все время, так и хочется
сбежать куда-нибудь и спрятаться.
– Вот и со мной то же самое. Его дело пропащее. А тебе его
не бывает жалко?
– Как же не жалко! Человек он, конечно, никудышный, зато
никого не обидел. Наловит рыбы, добудет деньжонок, напьется, а потом слоняется
без дела. Да ведь мы и все так. Ну хоть не все, а очень многие, даже
проповедники и всякие другие. А он человек неплохой – один раз дал мне
полрыбины, когда там и на одного не хватало, и помогал тоже много раз, когда
мне не везло.
– Да, он и мне змея починил, Гек, и крючки к леске
привязывал. Хорошо бы его как-нибудь выручить.
– Ну, где нам его выручить! Да и что толку: все равно опять
поймают.
– Что поймают, это верно. Только противно слушать, как его
ругают на чем свет стоит, а он и не виноват.
– Мне тоже противно, Том. Боже ты мой, что плетут: и
злодей-то он, каких свет не видывал, и давно пора его повесить, и мало ли что
еще.
– Да, только и разговору все время. А еще я слышал; если
Мэфа выпустят из тюрьмы, то его будут линчевать.
– Так и сделают, понятно.
Мальчики говорили долго, но это их очень мало утешило. С
наступлением сумерек они начали прохаживаться неподалеку от маленькой тюрьмы,
стоявшей на пустыре, должно быть, питая смутную надежду на то, что какой-нибудь
счастливый случай еще может все уладить. Но ничего такого не случилось;
повидимому, ни ангелы, ни феи не интересовались злополучным узником.
Мальчики опять повторили то, что проделывали уже не раз, –
просунули Поттеру за решетку табаку и спичек. Он сидел в нижнем этаже, и никто
его не сторожил.
Им всегда бывало совестно, когда Поттер начинал благодарить
их за подарки, а на этот раз было так совестно, как никогда. Они почувствовали
себя последними трусами и предателями, когда Поттер сказал:
– Вы были очень добры ко мне, ребята, – добрее всех в городе.
И я этого не забуду, нет. Сколько раз я говорил сам себе: «Всем ребятам я,
бывало, чинил змеев и всякую там штуку, показывал, где лучше ловится рыба, и
дружил с ними, а теперь все они бросили старика Мэфа в беде, только Гек не
бросил, и Том не бросил, – они меня не забыли, говорю я себе, и я их тоже не
забуду». Да, ребята, натворил я дел, пьян был тогда, и в голове шумело – иначе
никак этого не объяснишь; а теперь меня за это вздернут, так оно и следует.
Может, оно даже и к лучшему, думается мне, то есть я так надеюсь. Ну, да что
толковать! Не хочется вас расстраивать, – ведь вы со мной дружили. Одно только
я хочу вам сказать: не пейте, ребята, никогда, чтобы вам не попасть за решетку.
Отойдите чуточку подальше – вот так; как приятно видеть дружеские лица, когда
человек попал в такую беду, – ведь ко мне никто, кроме вас, не ходит. Добрые
дружеские лица, добрые, добрые лица. Влезьте один другому на спину, чтоб я мог
до вас дотронуться. Вот так. Пожмите мне руку – ваши-то пролезут сквозь
решетку, а моя нет, слишком велика. Маленькие руки и слабые, а ведь много
помогли Мэфу Поттеру и еще больше сделали бы, если б могли.
