Новый мальчик достал из кармана два больших медяка и
насмешливо протянул Тому. Том ударил его по руке, и медяки полетели на землю. В
тот же миг оба мальчика покатились в грязь, сцепившись по-кошачьи. Они таскали
и рвали друг друга на волосы и за одежду, царапали носы, угощали один другого
тумаками – и покрыли себя пылью и славой. Скоро неразбериха прояснилась, и
сквозь дым сражения стало видно, что Том оседлал нового мальчика и молотит его
кулаками.
– Проси пощады! – сказал он.
Мальчик только забарахтался, пытаясь высвободиться. Он
плакал больше от злости.
– Проси пощады! – И кулаки заработали снова.
В конце концов чужак сдавленным голосом запросил пощады, и
Том выпустил его, сказав:
– Это тебе наука. В другой раз гляди, с кем связываешься.
Франт побрел прочь, отряхивая пыль с костюмчика, всхлипывая,
сопя и обещая задать Тому как следует, «когда поймает его еще раз».
Том посмеялся над ним и направился домой в самом
превосходном настроении, но как только Том повернул к нему спину, чужак схватил
камень и бросил в него, угодив ему между лопаток, а потом пустился наутек,
скача, как антилопа. Том гнался за ним до самого дома и узнал, где он живет.
Некоторое время он сторожил у калитки, вызывая неприятеля на улицу, но тот
только строил ему рожи из окна, отклоняя вызов. Наконец появилась мамаша
неприятеля, обозвала Тома скверным, грубым невоспитанным мальчишкой и велела
ему убираться прочь. И он убрался, предупредив, чтоб ее сынок больше ему не
попадался.
Он вернулся домой очень поздно и, осторожно влезая в окно,
обнаружил засаду в лице тети Полли; а когда она увидела, в каком состоянии его
костюм, то ее решимость заменить ему субботний отдых каторжной работой стала
тверже гранита.
Глава 2
Наступило субботнее утро, и все в летнем мире дышало
свежестью, сияло и кипело жизнью. В каждом сердце звучала музыка, а если это
сердце было молодо, то песня рвалась с губ. Радость была на каждом лице, и
весна – в походке каждого. Белая акация стояла в полном цвету, и ее благоухание
разливалось в воздухе.
Кардифская гора, которую видно было отовсюду, зазеленела вся
сплошь и казалась издали чудесной, заманчивой страной, полной мира и покоя.
Том появился на тротуаре с ведром известки и длинной кистью
в руках. Он оглядел забор, и всякая радость отлетела от него, а дух погрузился
в глубочайшую тоску. Тридцать ярдов дощатого забора в девять футов вышиной!
Жизнь показалась ему пустой, а существование – тяжким бременем. Вздыхая, он
окунул кисть в ведро и провел ею по верхней доске забора, повторил эту
операцию, проделал ее снова, сравнил ничтожную выбеленную полоску с необозримым
материком некрашеного забора и уселся на загородку под дерево в полном унынии.
Из калитки вприпрыжку выбежал Джим с жестяным ведром в руке, напевая «Девушки
из Буффало». Носить воду из городского колодца раньше казалось Тому скучным
делом, но сейчас он посмотрел на это иначе. Он вспомнил, что у колодца всегда
собирается общество. Белые и черные мальчишки и девчонки вечно торчали там,
дожидаясь своей очереди, отдыхали, менялись игрушками, ссорились, дрались,
баловались. И еще он припомнил, что, хотя колодец был от них всего шагов за
полтораста, Джим никогда не возвращался домой раньше чем через час, да и то
приходилось кого-нибудь посылать за ним. Том сказал:
– Слушай, Джим, я схожу за водой, а ты побели тут немножко.
– Не могу, мистер Том. Старая хозяйка велела мне поскорей
сходить за водой и не останавливаться ни с кем по дороге. Она говорила, мистер
Том, верно, позовет меня белить забор, так чтоб я шел своей дорогой и не
совался не в свое дело, а уж насчет забора она сама позаботится.
– А ты ее не слушай, Джим. Мало ли что она говорит. Давай
мне ведро, я в одну минуту сбегаю. Она даже не узнает.
– Ой, боюсь, мистер Том. Старая хозяйка мне за это голову
оторвет. Ей-богу, оторвет.
– Она-то? Да она никогда и не дерется. Стукнет по голове
наперстком, вот и все, – подумаешь, важность какая! Говорит-то она бог знает
что, да ведь от слов ничего не сделается, разве сама заплачет. Джим, я тебе
шарик подарю! Я тебе подарю белый с мраморными жилками!
Джим начал колебаться.
– Белый мраморный, Джим! Это тебе не пустяки!
– Ой, как здорово блестит! Только уж очень я боюсь старой
хозяйки, мистер Том…
– А еще, если хочешь, я тебе покажу свой больной палец.
Джим был всего-навсего человек – такой соблазн оказался ему
не по силам. Он поставил ведро на землю, взял белый шарик и, весь охваченный
любопытством, наклонился над больным пальцем, покуда Том разматывал бинт. В
следующую минуту он уже летел по улице, громыхая ведром и почесывая спину, Том
усердно белил забор, а тетя Полли удалялась с театра военных действий с туфлей
в руке и торжеством во взоре.
Но энергии Тома хватило ненадолго. Он начал думать о том,
как весело рассчитывал провести этот день, и скорбь его умножилась. Скоро
другие мальчики пойдут из дому в разные интересные места и поднимут Тома на
смех за то, что его заставили работать, – одна эта мысль жгла его, как огнем.
Он вывул из кармана все свои сокровища и произвел им смотр: ломаные игрушки,
шарики, всякая дрянь, – может, годится на обмен, но едва ли годится на то,
чтобы купить себе хотя бы один час полной свободы. И Том опять убрал в карман
свои тощие капиталы, оставив всякую мысль о том, чтобы подкупить мальчиков. Но
в эту мрачную и безнадежную минуту его вдруг осенило вдохновение. Не более и не
менее как настоящее ослепительное вдохновение!
Он взялся за кисть и продолжал не торопясь работать. Скоро
из-за угла показался Бен Роджерс – тот самый мальчик, чьих насмешек Том боялся
больше всего на свете. Походка у Бена была легкая, подпрыгивающая – верное
доказательство того, что и на сердце у него легко и от жизни он ждет только
самого лучшего. Он жевал яблоко и время от времени издавал протяжный,
мелодичный гудок, за которым следовало: «Диньдон-дон, динь-дон-дон», – на самых
низких нотах, потому что Бен изображал собой пароход. Подойдя поближе, он
убавил ход, повернул на середину улицы, накренился на правый борт и стал не
торопясь заворачивать к берегу, старательно и с надлежащей важностью, потому
что изображал «Большую Миссури» и имел осадку в девять футов. Он был и пароход,
и капитан, и пароходный колокол – все вместе, и потому воображал, что стоит на
капитанском мостике, сам отдавал команду и сам же ее выполнял.
– Стоп, машина! Тинь-линь-линь! – Машина застопорила, и
пароход медленно подошел к тротуару. – Задний ход! – Обе руки опустились и
вытянулись по бокам.
