После того как пропели гимн, его преподобие мистер Спрэг
повернулся к доске объявлений и стал читать извещения о собраниях, сходках и
тому подобном, пока всем не начало казаться, что он так и будет читать до
второго пришествия, – странный обычай, которого до сих пор придерживаются в
Америке, даже в больших городах, невзирая на множество газет. Нередко бывает,
что чем меньше оправданий какому-нибудь укоренившемуся обычаю, тем труднее от
него отделаться.
А потом проповедник стал молиться. Это была очень хорошая,
длинная молитва, и никто в ней не был позабыт: в ней молились и за церковь, и
за детей, принадлежащих к этой церкви, и за другие церкви в городке, и за самый
городок, и за родину, и за свой штат, и за всех чиновников штата, и за все
Соединенные Штаты, и за все церкви Соединенных Штатов, и за конгресс, и за
президента, и за всех должностных лиц; за бедных моряков, плавающих по бурному
морю, за угнетенные народы, стонущие под игом европейских монархов и восточных
деспотов; за тех, кому открыт свет евангельской истины, но они имеют уши и не
слышат, имеют глаза и не видят; за язычников на дальних островах среди моря; а
заключалась она молением, чтобы слова проповедника были услышаны и пали на
добрую почву, чтобы семена, им посеянные, взошли во благовремении и дали
обильный урожай. Аминь.
Зашелестели юбки, и поднявшиеся со своих мест прихожане
снова уселись. Мальчик, о котором повествует эта книга, нисколько не радовался
молитве: он едва ее вытерпел, и то через силу. Во все время молитвы он вертелся
на месте; не вникая в суть, он подсчитывал, за что уже молились, – слушать он
не слушал, но самая суть давно была ему наизусть известна, известно было также,
что после чего будет сказано. И когда пастор вставлял от себя что-нибудь новенькое,
Том ловил ухом непривычные слова, и вся его натура возмущалась: он считал такие
прибавления нечестными и жульническими. В середине молитвы на спинку скамьи
перед Томом уселась муха и долго не давала ему покоя – она то потирала
сложенные вместе лапки, то охватывала ими голову и с такой силой чесала ее, что
голова чуть не отрывалась от туловища, а тоненькая, как ниточка, шея была вся
на виду; то поглаживала крылья задними лапками: и одергивала их, как будто это
были фалды фрака; и вообще занималась своим туалетом так невозмутимо, словно
знала, что находится в полной безопасности. Да так оно и было; как ни чесались
у Тома руки поймать ее, они на это не поднимались: Том верил, что в один миг
загубит свою душу, если выкинет такую штуку во время молитвы. Однако при
последних словах проповедника его рука дрогнула и поползла вперед, и как только
сказано было «аминь», муха попалась в плен. Тетя Полли поймала его на месте
преступления и заставила выпустить муху.
Проповедник прочел текст из Библии и пустился рассуждать
скучным голосом о чем-то таком неинтересном, что многие прихожане начали
клевать носом, хотя, в сущности, речь шла о преисподней и вечных муках, а число
праведников, которым предназначено было спастись, пастор довел до такой
ничтожной цифры, что и спасать-то их не стоило, Том считал страницы проповеди:
выйдя из церкви: он всегда знал, сколько страниц было прочитано, зато почти
никогда не знал, о чем читали. Однако на этот раз он заинтересовался проповедью,
хотя и ненадолго. Проповедник нарисовал величественную и трогательную картину
того, как наступит царство божие на земле и соберутся все народы, населяющие
землю, и лев возляжет рядом с ягненком, а младенец поведет их. Но вся
возвышенная мораль и поучительность этого величественного зрелища пропали для
Тома даром: он думал только о том, какая это будет выигрышная роль для главного
действующего лица, да еще на глазах у всех народов; и ему самому захотелось
быть этим младенцем, конечно, при условии, что лев будет ручной.
После этого его мучения возобновились, потому что дальше
пошли всякие сухие рассуждения. Но вдруг он вспомнил, какое у него имеется
сокровище, и извлек его на свет. Это был большой черный жук со страшными
челюстями – «щипач», как называл его Том. Он сидел в коробочке из-под пистонов.
Первым делом жук вцепился ему в палец. Само собой, Том отдернул палец, жук
полетел в проход между скамейками и шлепнулся на спину, а палец Том засунул в
рот. Жук лежал, беспомощно шевеля лапками, не в силах перевернуться. Том
косился на него, всей душой стремясь его достать, но жук был очень далеко, так
что никак нельзя было дотянуться. Другие прихожане, не чувствуя никакого
интереса к проповеди, тоже нашли в жуке развлечение и начали искоса поглядывать
на него. Тут в церковь забежал чей-то пудель, одурелый и разморенный от летней
жары и тишины. Он соскучился в заточении и жаждал перемены. Завидев жука, он
сразу ожил и завилял хвостом. Он оглядел добычу, обошел ее кругом, обнюхал
издали, еще раз обошел кругом; потом осмелел, подошел поближе и обнюхал; потом
оскалил зубы и попробовал схватить жука, но промахнулся; попробовал еще и еще
раз; начал входить во вкус этого занятия; улегся на живот, так чтобы жук был у
него между передними лапами, и продолжал игру; наконец утомился играть с жуком
и стал рассеян и невнимателен. Он начал клевать носом, голова его опустилась,
мордой он дотронулся до жука, и тот в него вцепился. Раздался пронзительный
визг, пудель замотал головой, жук отлетел шага на два в сторону и опять шлепнулся
на спину. Зрители по соседству тряслись от смеха, некоторые уткнулись в платки,
женщины закрылись веерами, а Том был совершенно счастлив. У пса был глупый вид,
да он, должно быть, и чувствовал себя дураком, но в душе был полон возмущения и
жаждал мести. Он подошел к жуку и осторожно атаковал его снова: стал ходить
вокруг и бросаться на него со всех сторон, хватал лапами землю в каком-нибудь
дюйме от жука, щелкал зубами еще ближе и мотал головой так, что уши болтались.
Однако немного погодя ему опять надоело играть с жуком; он погнался за мухой,
но не нашел в этом ничего интересного; побежал за муравьем, держа нос у самого
пола, но и это ему скоро надоело; он зевнул, вздохнул и, совсем позабыв про
жука, уселся на него! Раздался дикий вопль, полный боли, и пудель стрелой
помчался по проходу; отчаянно воя, он пробежал перед алтарем, перескочил с
одной стороны прохода на другую, заметался перед дверями, с воем пронесся
обратно по проходу и, совсем одурев от боли, с молниеносной быстротой начал
носиться по своей орбите, словно лохматая комета. В конце концов обезумевший от
боли страдалец прыгнул на колени к хозяину; тот выкинул его за окно, и вой,
полный скорби, все ослабевая, замер где-то в отдалении.
К этому времени все в церкви сидели с красными лицами,
задыхаясь от подавленного смеха, а проповедь застыла на мертвой точке. Вскоре
она возобновилась, но шла спотыкаясь и с перебоями, ибо не было никакой
возможности заставить паству вникнуть в ее смысл: даже полные самой возвышенной
скорби слова прихожане, укрывшись за высокой спинкой скамьи, встречали
заглушенным взрывом нечестивого смеха, словно бедный проповедник отпустил
что-то невероятно смешное. Для всех было истинным облегчением, когда эта пытка
кончилась и проповедник благословил паству.
