Теодор улыбнулся, ибо Рамон не знал и даже не догадывался, как мучительно и тяжело далось ему решение остаться другом Рамона. Принять твердое и бесповоротное решение, продолжая признавать в душе, что Рамон мог оказаться убийцей Лелии.
— Рамон, я лишь хотел сказать, что отдельные, разрозненные элементы любой религии лишены смысла, и люди ясно или подспудно сознают это, и тем не менее продолжают упорно цепляться за них, считая, что хуже от этого не будет, а пользу какую-никакую может принести.
— Опять выгода.
— Ладно! Сформулируем иначе. Потому что они боятся не следовать им, что, на мой взгляд, несколько хуже! Или просто не имеют привычки. Что практически одно и то же.
Рамон нахмурился.
— Знаешь, Тео, иногда мне кажется, что для тебя нет ничего святого.
Теодору стало жутковато, и он почувствовал, как у него по спине пробегает странный холодок. Он распрямил плечи и приосанился.
— Это к делу не от носится. Тебе так не кажется? Ты всегда злишься, когда я произношу слово «выбор». Я прекрасно понимаю, что после того, как ты сделал этот свой шаг — я имею в виду религию — никакого выбора уже нет и быть не может. Может быть, у тебя его не было изначально. Ты кинулся в этот омут с головой, подобно тому, как иные люди влюбляются. Конечно, теперь тебе жить собственным умом вроде бы как и не к чему. Но разве это грех, согласиться с тем, что самоистязание, жертвенность и прочие обряды являются не более чем организованным и одобренным обществом обманом? — Он взмахнул рукой, отчего таблетка вылетела из его окоченевших пальцев и ударилась о стену. Лео спрыгнул со своей подстилки и забрался в чемодан Теодора, чтобы выяснить, в чем дело. Теодор вздохнул. И все это лишь ради того, чтобы уговорить этого чудака принять маленькую таблетку!
Рамон встал с кровати.
— Просто поразительно, Тео, как это тебе всегда удается легко и безболезненно примазаться к тому, что другие старательно готовили для тебя, хотя им это и стоило больших трудов и страданий. Ты же приходишь на все готовенькое, берешь лишь то, что тебе хочется, а остальное просто отбрасываешь за ненадобностью.
— Я ни к кому и ни к чему не примазываюсь.
Рамон сделал несколько неуклюжих шагов, останавливаясь у спинки кровати.
— И верить ты предпочитаешь исключительно истине.
— Ах, это… — Теодору внезапно очень захотелось сесть, но кроме кровати сесть было некуда. — Истина важна для всех людей, хоть ты, наверное, и назовешь это экзистенциализмом. Ее не существует, вот почему мы продолжаем неустанно искать её. Если бы ты уверовал в то, что твоя религия есть ничто иное, как хорошо организованное притворство, то сейчас ты бы просто стоял здесь, мучаясь от головной боли, до которой ни Богу, ни кому-либо еще, кроме тебя самого, нет ровным счетом никакого дела. Но и дальше от Бога или угождения Ему ты тоже не стал бы.
— Не стал бы, и, наверное, я не почувствовал бы ничего, — сказал Рамон, опускаясь на кровать. — Но что бы ты смог предложить мне взамен, Тео? Пустоту? Небытие? Это все, чем ты располагаешь?
— По-своему, я верю в Бога, Рамон, но, если уж быть совершенно откровенным, я и сам не знаю, верю ли я в Него по-настоящему, или же лишь делаю вид. Может быть, я так этого никогда и не узнаю, но какая разница? О человеке судят по его поступкам, а не по тому, какие ритуалы он совершает. Ведь есть же и другие сферы бытия — например, надежда. Наверное, я и здесь лишь делаю вид, но это ложь во благо. Я мечтаю о чем-то несбыточное и люблю эту свою мечту просто потому, что она не сбудется никогда. Благословен тот момент, кода человек решает, что ему ещё есть на что надеяться! — сказал Теодор и затянулся сигаретным дымом. — Да, решает, — повторил он, заметив улыбку на лице Рамона. — Я думаю, что именно это имеют в виду, когда говорят об откровении, но и это ещё нельзя считать примером. Напротив, ничто не станет тебе ближе того, чем то, во что ты сам решил уверовать. И тогда уже никакие врачи не смогут лишить тебя этого. Откровение есть осознание того, что если человек решил быть счастливым, то так оно и будет. Для христиан истина заключается в следующем: «Христов воскрес. Он умер за мои грехи. Поэтому мне уготована жизнь вечная, а также все права и основания для того, чтобы быть счастливым. Я могу стать частью этой правды.» Все эти разрозненные сентенции собраны вместе и отмечены ярлыком «истина». А ведь это лишь освященная временем традиция, которая может привести как к хорошему, так и к плохому.
Рамон растянулся на кровати, положив голову на подушку.
— Ты отстаиваешь лишь свою собственную точку зрения о том, что правда у каждого своя.
Теодор отнес окурок сигареты — которая сгорела до основания и уже начинала обжигать ему пальцы — в ванную и бросил его в унитаз. Сидения на унитазе не было, а внутри, чуть повыше уровня воды было написано: ГЛОРИЯ. Когда он вернулся обратно в комнату, Лео с довольным видом лизал лапку, и Теодор вдруг подумал о том, что ему самому тоже не помешало бы принять таблетку.
— Скажу тебе по совести, Тео, — подал голос Рамон, — я тоже не имею никакого понятия о том, что такое правда.
Это можно было считать самым обнадеживающим утверждением изо всех, которые ему пришлось услышать от Рамона после смерти Лелии. Теодор достал из коробочки ещё одну таблетку и налил в стакан воды из графина, стоявшего на столики у кровати.
— Рамон, если ты не будешь читать, то я, с твоего позволения, выключу свет.
— Ладно, Тео.
Рамон не спал, Теодор чувствовал это, лежа рядом с ним в темноте. В конце концов Теодор заснул, но вскоре проснулся от легкого движения продавленного матраца, в то время, как Рамон очень осторожно выскользнул из-под одеяла и встал с кровати. Рамон принялся медленно расхаживать взад-вперед по комнате, время от времени касаясь рукой левого виска, но не обхватывая голову руками и даже не шепча проклятия, которые он иногда бормотал во время приступов головной боли. Рамон говорил, что эта боль похожа на острый железный крюк, пронзающий его мозг, на некий инородный объект, и это сравнение неизменно напоминало Теодору о том железном пруте, которым его когда-то избивали.
Глава 20
— Мистер, вам нужен гид? Вы американец? Я говорю по-английски!
— У меня есть машина. Хотите прокатиться? Экскурсия по городу! Всего двадцать пять песо! Вон моя машина, сеньор!
— Нет, спасибо, мы с другом вышли просто прогуляться, — по-английски отказался Теодор. Они стояли на тротуаре перед мощным зданием хлебных складов, на стенах которого ещё были заметны следы от пуль — свидетельство атаки Идальго
[31]
во время народного восстания. Это было самое известное здание в городе.
Они отправились дальше, но двое или трое самозваных гидов продолжали следовать за ними по пятам. Рамон остановился и оглянулся, бросая взгляд на дверной проем и украшенный лепниной угол, где, наверное, в течение нескольких месяцев провисела, разлагаясь на жаре, голова Идальго, выставленная как предостережение всем, кто только ещё посмеет восстать против испанцев.
