— У нас есть основания думать, что человек, похитивший ребенка, три года держал его взаперти…
Посмотрел на свои колени, заставил себя успокоиться и снова поднял голову.
— Юхана три года держали в подвале, — продолжил он, — до того, как преступник лишил его жизни. Юхану было пять лет, когда он умер.
У отца перекосилось лицо. Его железные попытки сохранить спокойствие разлетелись вдребезги, словно тонкое стекло. Видеть это было невыносимо. Он не отрывал глаз от Йоны, в то время как его лицо сжалось и слезы полились по щекам, в открытый рот. Грубые страшные всхлипывания разорвали воздух.
Йона рассматривал дом. На стенах — фотографии в рамках. Комиссар узнал фотографию из своей папки — двухлетний малыш Юхан в костюме полицейского. Фотография девочки с конфирмации. Вот родители, смеясь, поднимают новорожденного перед объективом. Йона сглотнул и отвернулся. Как же он ненавидел такие дела. Но он еще не закончил.
— Мне надо выяснить еще кое-что, — сказал он и терпеливо подождал, когда они достаточно успокоятся, чтобы понять, о чем он спрашивает. — Вы когда-нибудь слышали о женщине по имени Лидия Эверс?
Мать удивленно покачала головой. Отец несколько раз закрыл и открыл глаза, потом быстро проговорил:
— Нет, никогда.
Аманда прошептала:
— Это она… это она похитила моего брата?
Йона серьезно посмотрел на нее и ответил:
— Мы думаем — да.
Когда он поднялся, ладони у него были мокрыми, по бокам струился пот.
— Мне очень жаль, — снова сказал он. — Мне правда, правда очень жаль.
Он положил свою визитку на стол перед ними и оставил телефон куратора и группы поддержки.
— Позвоните мне, если что-нибудь вспомните или просто захотите поговорить.
Комиссар направился к выходу и вдруг краем глаза увидел, что отец встал.
— Подождите… я должен знать. Вы поймали ее? Поймали?
Йона стиснул зубы, повернулся к нему и ответил, сложив ладони:
— Нет, мы еще не взяли ее. Но мы идем за ней по пятам. Скоро мы ее возьмем. Я поймаю ее, я это знаю.
Сев в машину, Йона первым делом набрал номер Аньи. Она взяла трубку после первого же гудка.
— Все нормально? — спросила она.
— Такое не бывает нормальным, — сквозь зубы ответил Йона.
На мгновение в трубке стало тихо.
— Тебе нужно что-нибудь конкретное? — осторожно спросила Анья.
— Да.
— Помнишь, что сегодня суббота?
— Мужчина врет, — продолжал Йона. — Он знает Лидию. Он сказал, что никогда о ней не слышал, но это неправда.
— Откуда ты знаешь, что он врет?
— Его глаза, его глаза, когда я спросил. В этом я был прав.
— Я тебе верю, ты всегда прав. Правда?
— Да, я всегда прав.
— Если тебе не поверить, придется потом выслушивать твое «что я говорил».
Йона улыбнулся.
— Я смотрю, ты меня хорошо знаешь.
— Ты когда-нибудь говорил еще что-нибудь, кроме «я прав»?
— Да. Что я еду в Уллерокер.
— Сейчас? Ты знаешь, что сегодня вечером рождественская вечеринка?
— Разве сегодня?
— Йона, — наставительно сказала Анья. — Праздник для сотрудников, рождественское угощение в Скансене. Ты не забыл?
— Обязательно на него идти? — спросил Йона.
— Обязательно, — отрезала Анья. — И посидишь рядом со мной, правда?
— Если не начнешь приставать после пары рюмок.
— Потерпишь.
— Если хочешь быть ангелочком, позвони в Уллерокер и устрой, чтобы мне было с кем поговорить о Лидии. Тогда можешь делать со мной почти все, что хочешь.
— О-о, уже звоню, — радостно завопила Анья и положила трубку.
Глава 49
Суббота, девятнадцатое декабря, вторая половина дня
Клубок в животе у Йоны почти рассосался. Комиссар переключился на пятую скорость и с шумом помчался по слякоти ведущей в Уппсалу трассы Е-4. Психиатрическая клиника Уллерокер продолжала работать, несмотря на серьезные попытки экономить на принудительном психиатрическом лечении. Это попытки последовали за реформами начала девяностых годов. Огромное количество психически больных людей оказалось перед необходимостью выживать самостоятельно после того, как эти люди провели в больнице всю жизнь. Им предоставили жилье, из которого вскоре вышвырнули — они никогда не платили по счетам, забывали выключать газ и не могли управиться с дверями. Число больных в клиниках сокращалось — и в той же пропорции увеличивалось число бездомных. Последствием новолиберального пути стал глубокий финансовый кризис. У ландстингов вдруг не оказалось средств, чтобы снова отправить всех этих людей под присмотр. В Швеции осталась всего пара действующих психиатрических лечебниц, и Уллерокер была одной из них.
Анья, как всегда, постаралась на славу. Едва Йона вошел, как тут же по взгляду девушки за стойкой регистратуры понял, что его ждут. Она только спросила:
— Йона Линна?
Он кивнул и показал свое полицейское удостоверение.
— Доктор Лангфельдт ждет вас. По лестнице наверх, направо по коридору, первый кабинет.
Йона сказал «спасибо» и стал подниматься по широкой каменной лестнице. Вдалеке слышались шум и крики. Пахло сигаретным дымом, где-то работал телевизор. На окнах решетки. За окнами раскинулся похожий на кладбище парк с прибитыми дождем, почерневшими кустами, поврежденными сыростью шпалерами, на которых вились спутанные растения. Как уныло, подумал Йона. Вряд ли здесь выздоравливают — это место заточения людей. Он поднялся по лестнице и осмотрелся. Слева, за застекленной дверью, тянулся длинный узкий коридор. Йона мельком подумал, что где-то уже видел его, а потом сообразил, что это точная копия коридора в изоляторе тюрьмы Кроноберг. Ряды запертых дверей, висячие металлические ручки. Замочные скважины. Из одной двери вышла пожилая женщина в длинном платье. Она тупо уставилась на него через стекло. Комиссар коротко кивнул ей и открыл дверь, ведущую в другой коридор. Там сильно пахло моющим средством — острый запах, напоминавший хлорку.
Доктор Лангфельдт уже ждал в дверях, когда Йона подошел к его кабинету.
— Это вы из полиции? — задал он риторический вопрос и протянул Йоне широкую мясистую ладонь. Пожатие было удивительно мягким — наверное, самое мягкое пожатие, на какое комиссару случалось отвечать.
Доктор Лангфельдт, не шевельнув бровью, сделал скупой жест и сказал:
— Прошу в мой кабинет.
Кабинет доктора Лангфельдта был необычайно просторным. Тяжелые книжные полки, пестрящие всевозможными обложками, закрывали стены. Никаких украшений — ни картин, ни фотографий. Единственным художественным изображением в кабинете был детский рисунок на двери. Головоногое существо, нарисованное зелеными и синими мелками. Обычно так людей рисуют трехлетние дети. Сразу от лица — с глазами, носом и ртом — тянулись руки и ноги. Толковать рисунок можно было двояко: или что у головоногих нет туловища, или что голова и есть их туловище.
